Книга и братство - Айрис Мердок

Относительно мертвого ребенка отец Макалистер в конце концов смог, к своему великому удовлетворению, дать полный ответ. Он многое сказал Тамар: хранить память о нем в своем сердце, не мучительный, а печальный его образ, жить с ним без ненависти, без страха, без неистовой тоски о нем. Думать о нем как о Божественном Младенце. Тамар это оказалось трудно, священник внушал, что это духовное упражнение. И наконец отец Макалистер наедине с Тамар в церкви на севере Лондона совершил обряд, какого не совершал прежде и который по большей части выдумал сам, обряд похорон или благословения умершего ребенка, произнеся слова любви и прощания и покаяния. Тамар он этого не сказал, но сам рассматривал это действие как акт изгнания, умиротворения потенциально опасного духа; ибо был не чужд предрассудков и в свое время видел самых ужасающих бесов, покидающих помутившийся разум его прихожан, или где уж там эти бесы обитают.

Тамар пробормотала, что ее проступки и грехи всегда стоят перед ней, и она пролилась, как вода, и кости ее рассыпались, и она хочет быть омытой и белее снега, что дух сокрушенный и смиренный не может быть презрен, что сокрушенные кости могут наконец возрадоваться, и она может снять вретище и препоясаться веселием. Затем отец Макалистер благословил бедного безымянного умершего зародыша, пожелав ему покоиться с миром и быть принятым Богом в тех небесных обителях, где души тех, кто почил в Господе Иисусе, обретают вечный покой и блаженство, и что Бог может узреть искреннее раскаяние Тамар, принять ее слезы и успокоить боль. Тогда Он благословит ее и сохранит, и призрит на нее светлым лицем Своим и помилует ее, и обратит к ней лице Свое и даст ей мир. Этот обряд, смесь старых знакомых речений, надерганных из Писания, это его импровизированное попурри и мысль о том, что священник налит пресвятой эссенцией, доставили ему огромное удовольствие, а еще он был вознагражден, увидев лицо Тамар, мокрое от слез и сияющее.

— Ты помнишь, какой сегодня день? — спросила Роуз.

— Конечно, — ответил Джерард.

Больше они не произнесли ни слова. Сегодня был день рождения Синклера. Ему исполнилось бы пятьдесят три.

Два дня назад Роуз проснулась среди ночи от звука собачьих когтей, царапающих дверь квартиры. Она сразу подумала: Регент! Он вернулся! Зажгла лампу, стоявшую возле постели. В доме царила тишина. Конечно, ей это все приснилось. Тем не менее она встала, включила свет во всей квартире, открыла дверь на лестницу, включила свет и там. Даже спустилась вниз и открыла уличную дверь, нет ли на крыльце какой-нибудь несчастной собаки, реальной. Но там было пусто. Заснуть после этого она больше не смогла.

Сейчас она вспомнила об этом, сидя за чаем с Джерардом в маленькой гостиной дома Дженкина. Эти посиделки за чаем вдвоем вошли у них в обычай, который они периодически поддерживали, хотя постепенно они становились все короче и менее пышными, по мере того как с годами идея «вечернего чая» как-то теряла практический смысл. В Боярсе сей обряд еще сохранял некоторое свое роскошество ради Аннушки. Но сегодня, когда присутствовал один Джерард, не было ни булочек, ни сэндвичей, ни хлеба, ни масла или джема, только не первой свежести печенье и фруктовый кекс. Оба ели мало. Причиной частично было то, что Рив должен был заехать за Роуз и повезли ее обедать в отель, где остановился. Это была его идея, он сказал, что с удовольствием увидится с Джерардом, они так долго не встречались; Роуз позвонила Джерарду, избавиться от Рива, похоже, не удастся.

Джерард был рассержен на Роуз за то, что та сочла мыслимым, чтобы Рив заезжал за ней. Конечно, он сказал, что будет счастлив увидеть Рива, и скрывал от Роуз свое раздражение, во всяком случае старался, но он видел ее грустный взгляд и ругал себя за то, что не высказался против дурацкой затеи или, по крайней мере сейчас, явно не мог скрыть своего дурного настроения и быть приятным собеседником.

Переселение в квартиру Дженкина не срабатывало, это была неудачная идея, основанная на иллюзии. Чего он ожидал, удивлялся Джерард, что сможет начать здесь новую, лучшую жизнь анахорета-подвижника, что сможет каким-то образом сделаться Дженкином? Об этом ли он думал, переезжая сюда? Или просто пытается избавиться от Гидеона и Пат? Дом сопротивлялся ему. Поначалу он старался ничего в нем не менять, но потом, и, видимо, напрасно, кое-что изменил: поставил новую раковину в кухне, холодильник повместительней, привез несколько акварелей из дома в Ноттинг-Хилле. Кое-что из его мебели еще оставалось там, перенесенным в верхнюю квартиру, кое-что он отправил на склад, что-то у него приобрел Гидеон. Его книги были повсюду: в Ноттинг-Хилле, у Роуз или здесь в нераспакованных пачках, поскольку он не решался трогать книги Дженкина, по-прежнему занимавшие полки. Дом производил впечатление мертвого, бесчувственного, пыльного и неприбранного. Роуз собиралась прийти и сделать уборку, но он сказал, чтобы она не беспокоилась, и она не стала настаивать.

Все к чаю: Дженкинов чайник для заварки, Дженкинов молочник, кекс на слишком маленькой тарелочке, печенье на слишком большой — ютилось на небольшом складном столике, который Джерард застелил цветастым льняным покрывалом, вообразив, что это скатерть. Крупные влажные крошки неуклюже нарезанного кекса усеивали скатерть вместе с мелкими сухими крошками рассыпчатого печенья, которые виднелись и на ковре, и, отброшенные ногой Джерарда, на зеленом кафеле у газового камина. Джерард был в тапочках. Вид у него, подумалось Роуз, уставший и постаревший.

Джерард с досадой ловил на себе сочувственный взгляд Роуз. Он чувствовал себя уставшим и постаревшим. Бреясь утром, он взглянул в зеркало, ожидая увидеть знакомое красивое лицо, смешливое, ироничное, прекрасно очерченное и сияющее умом, и не нашел его. Лицо, представшее перед ним, было тяжелым, мясистым, угрюмым и несчастным, с темными кругами под глазами, тусклой кожей и обрамлено сальными волосами. Роуз надоедливо, как всегда, пристала с вопросом, пишет ли он что-нибудь. Нет, не пишет. Он даже не читал, хотя иногда пролистывал какие-то книги Дженкина. Он бесконечно думал о Дженкине, о его смерти, о Краймонде. Постоянно представлял себе картину, как Краймонд стреляет в лоб Дженкину. В лоб, так сказал Марчмент. Только этой картины Джерарду еще недоставало. Краймонд заманил туда Дженкина и убил его. Зачем? В виде замены убийства Джерарда, в виде мести Джерарду за некое преступление, некое пренебрежительное, высокомерное замечание, сделанное им и тут же забытое тридцать или более лет назад? Значит, он в ответе за смерть Дженкина, думат Джерард. Его промах, его грех привели к этому. Он не может жить с этой мыслью, он отравлен, уничтожен, и Краймонд добивался именно этого. Он каждый день собиратся пойти к Краймонду и каждый день решал, что это невозможно. Когда становилось совсем невыносимо, он искал спасения в воспоминаниях, как Дженкин смеялся над ним, и инода это помогало, хотя приносило горчайшую печаль и чаще возвращало к своей утрате и к аду, в котором он пребывал вместе с Краймондом. Они находились в аду вместе, он и Краймонд, и рано или поздно должны были уничтожить друг друга.

Конечно, Джерард никому не признавался в этих мыслях, и уж разумеется Роуз, которая временами по-прежнему пыталась вовлечь его в домыслы о случившемся. В разговорах с ней он теперь сразу отвергал как несостоятельные любые идеи о том, что причиной смерти Дженкина могло быть что-то иное, кроме несчастного случая. Не открывал он ей и другую неизбавимую боль, которая не отпускала его и сделала этот период его жизни совершенно бесплодным. Знакомый в издательстве «Оксфорд пресс» сказал, что, как надеется, у него в руках будут гранки краймондовской книги и он тут же отправит их ему с посыльным. Джерард ждал этого с ужасом. Он не желал читать ненавистную книгу Краймонда, он предпочел бы порвать ее, но был приговорен к ней, должен был читать ее. Если она окажется плоха, он почувствует болезненное унизительное удовлетворение, если хороша — ненависть.