Державный - Александр Сегень

Теперь, ведя под руку боярыню Палецкую, Василий как бы подчёркивал, что не забыл о гибели её сына и что Палецкие со временем будут вознаграждены за свои страдания — за казнь Хруля и безумие его матери. Но главное же, ради чего Василий принял столь живое участие в устранении бесноватой из храма, заключалось в том, что это давало ему повод самому улизнуть, и, выйдя из Успенского собора, он весело вдохнул в себя морозный воздух, не собираясь возвращаться. Брат Дмитрий тоже каким-то образом умудрился выскользнуть на площадь вместе с тремя Иванами — брательником[174] Иваном Борисовичем Рузским, князем Иваном Михайловичем Воротынским и молодым воеводой Иваном Ивановичем Салтыком-Травиным. У всех горели глаза от свободы и жажды развлечений.

О безумной боярыне Палецкой уже было забыто, и, потребовав себе лёгкий полушубок, Василий Иванович в сопровождении четверых сверстников отправился искать веселья. На груди у него болталась глиняная баклажка с крепким медком, к которой он то и дело прикладывался, запивая пирожки с курятиной и мясом, извлекая их из огромной сумы, висящей на плече у братухи Ивана.

Ночь уже перешла через свою вершину и медленно спускалась в сторону рассвета. Звёзды и луна, столь ярко горевшие с вечера, теперь заметно потускнели, небо подёрнулось прозрачной пеленою, и было не так светло, как перед Всенощной. Откуда-то веяло лёгким мелким снежком. Всюду — и на Красной площади, и на Ивановской — толпами гуляли москвичи, распевая коледовки и, видно, уже наколедовав много всякой всячины, пьяненькие, весёлые. Тут и там можно было видеть и волхвов под звёздами, и живых медведей, и ряженых медведей, и овец, и гаеров, наряженных овцами и понукаемых лихими пастушками. Но самое веселье ожидалось не здесь, не в самом Кремле, а на Пожарском спуске[175], куда спешила вся московская молодёжь. Туда и устремился со своими дружками великий князь Василий Иванович. Покуда они не покинули Кремль, перед ними все сникали и расступались, но за Фроловскими воротами они благополучно смешались с толпой молодёжи, и если их и отмечали, то не особенно смущались столь высоким присутствием, а напротив даже, старались пуще прежнего показать свою удаль и бесшабашность. Дойдя до Лобного места, Василий уже успел от души расцеловать трёх девушек, ни одну из которых он не знал по имени, но все они были дивно хороши и хохочливы, от них так задористо пахло винцом, как, бывает, пахнет лишь от молоденьких девушек, чуть-чуть пригубивших, но и оттого захмелевших.

С высоты Лобного места начинались кранки — длинный каток для саней и санок, выскакивающих с него прямо на берег Москвы-реки. Здесь Василий, прицелившись к очень красивой черноглазой смуглянке в не слишком богатых, но нарядных одеждах и украшениях, впрыгнул в одни сани с нею, отпихнув другого соискателя, юного князя Долгорукова, так что тот плюхнулся затылком в снег. Тотчас всё понеслось и закружилось, Василий крепко обнял девушку и прижал её к себе. Она, смеясь, для приличия отталкивала его.

— Загадывай желание, красотушка, любое сбудется! — зашептал ей в ухо молодой государь.

— Да кто ты? И не знаю тебя совсем! — хохотала в ответ девушка. — Как ты тут очутился?

— Узнаешь! Загадывай, говорю, желание, вон уже Москво-речка! Загадала?

— Да загадала, загадала! А ты?

— Я давно уж, как только увидел тебя, своё загадал. Ну, держись крепче!

— Ой, бою-у-у-у-у... — Девушка запищала от страха, санки выскочили на берег, спрыгнули с него, полетели, Василий впился губами в уста красавицы, сладко! бух-х-х! санки приземлились, покатились по обрыву, поцелуй сорвался...-...усь! — допискнула девушка своё «боюсь» и пуще прежнего залилась звонким смехом.

Покатились по льду реки, покрытому гладко заезженным снежным настом.

— Как звать тебя, пригожая? — спросил Василий, целуя свою спутницу в щёку, горящую морозами и пламенем.

— Как звать?.. Не скажу!

— Скажи!

— Хавроньей.

— Ну правда, скажи!

— Ладно уж. Апраксой. А тебя, болярко?

— Гаврила, — назвался Василий и не соврал, ибо родильное имя его и впрямь было Гавриил, он ведь двадцать шестого марта родился, в день Архангела Гавриила.

— Теперь ты врёшь! — не поверила девушка.

— Вот те крест — не вру, — заверил её великий князюшка.

Санки остановились чуть ли не на середине реки. К ним уже вели лошадь, дабы прицепить и затаскивать обратно в гору — чуть поодаль, в Зарядье, берег был более пологим.

— Ещё раз прокатимся? — спросил Гаврила-Василий.

— Нет, лучше пойдём в женихи поиграем, — отказалась Апракса, спрыгивая с санок и уже устремляясь направо, где толпа молодёжи, образовав несколько кружков, затевала разные игрища. Только что, как видно, в одном из потешных сборищ закончилась игра в женихи — беднягу «жениха», проигравшего словесный поединок с «невестой», пинками и снежками изгоняли прочь.

— Ксеюшка! Ксеюшка! — завидев Апраксу, зазывали её подруги. — Скорей! Будешь невестой?

— Буду! Буду! — отвечала девушка. — Вон за мной и жених уж гонится. Гаврила.

— Ой! Гаврила! Какой хорошенький! — приветствовали Василия игруны. Видно было, что его узнали, но не кажут этого. Апраксу уже покрыли белой полупрозрачной тканью, на голову Василию водрузили шутовскую корону, запели, кружа хоровод вокруг «жениха» и «невесты»:

— Ишь вы! — усмехнулся Василий Иванович. Ведь и впрямь по родильным именам он получался Гаврилой Тимофеевичем. — Ну, невестушка, Апраксея Звановна, яз хоцю тебе, по иди за мене.

— Не пойду! — отвечала, как положено, «невеста».

— Почему?

— У тя три ноги.

— Зато все с копытами.

— У тя рога.

— Зато шапка не свалится.

— У тя мать колдушка.

Следовало быстро отвечать, иначе полетят снежки и будет засчитано поражение. Но от подобного упоминания о матери у Василия дыхание на миг спёрло. Хоровод стал замахиваться снежками.

— Зато ты будешь болтушка, — выпалил «жених». Засчитали. Игра продолжалась.

— Ты стар, те — сто лет, — молвила Апракса.

— Помру — все сто тебе достанутся, — отвечал Василий.

— У тя отец молоденек, за него пойду.