Державный - Александр Сегень

Надобно будет отменить сожжение еретиков. Ибо «воссия мирови Свет Разума». Жечь людей в бревенчатой клетке — безумие! Не бывать более на Москве казням. Лучше уж, по слову заволжских старцев, держать несчастных еретиков взаперти, покуда не одумаются, а уж коли не одумаются, тут нашей вины нет. А казнить — токмо Царю Небесному дозволено. В его руке отмщение грешникам. Аще же осуществится огненная казнь, того и гляди, ещё через десять лет будем иных жечь, да из числа тех, кто нынче явится с восторгом взирать на сожжение.

— Ещё молимся, — возглашал протопресвитер, — о великом господине, князе и государе Московском и всея Руси самодержце Иоанне и о сыне его, великом князе Василии, господине нашем.

— Господи, поми-и-и-и-луй! — пел клир.

— Я ещё жив, — прошептал, будто внушая самому себе, Иоанн.

Сидя подле отца своего и слушая рождественскую утреню, Василий Иванович с завистью думал о боярских детях его возраста, которым удалось сейчас тайком улизнуть с утрени, и они теперь разгуливают по Москве со звездою и житом, катаются на саночках, поют коледовки и целуются с краснощёкими девушками. Правда, за них в рождественскую ночь не произносится митрополитом сугубое моление и им никогда не называться грозным именем «государь», но как всё же томно двадцатипятилетнему юноше, не имеющему сильной тяги к долгим церковным службам, просиживать всю Всенощную, исполняемую по наиполному чину чуть ли не до первого часа[173].

Чувствуя, что ему уже совсем невыносимо, Василий стал пытаться утешить себя какими-нибудь мыслями, например о том, что есть люди, и довольно молодые, которым очень даже полюбилось бы теперь сидеть или стоять здесь, в храме, среди множества народу, а не взаперти под надзором сердитых приставов, как племяннику Дмитрию, которого за жидовство его матери Елены упекли в узилище.

Но дума о горемычном Дмитрии ненадолго могла отвлечь молодого великого князя. К тому же он стал ощущать прямо-таки злобные приступы голода, и, мало того, он был влюблён в наипервейшую московскую красавицу и жаждал как можно скорее встретиться с нею.

Утреня дотекла ещё только до своей середины, а впереди ведь предстояло вытерпеть и службу первого часа. Ах, вот если бы Всенощная шла в Благовещенском! Оттуда легче улизнуть незаметно.

Пели «Бог Господь, и явися нам, благословен грядый во имя Господне». Вдруг с аналоя раздался отвратительный душераздирающий вопль:

— Ко дьяволю! Ко диаволю! А-а-а-а!!!

На миг всё оборвалось, воцарилась жуткая тишина, в которой было слышно какое-то странное клацанье.

— Что там? — всполошился отец.

— Я сейчас разведаю, — сказал первым старый дьяк Андрей Майков, брат схимника Нила Сорского, и побежал туда.

— Пойду и я гляну, — стал приподниматься Василий.

— Не ходи, Ваня, мне плохо, — промычал отец, наваливаясь на Василия своим окостеневшим левым плечом. Видя, что ему и впрямь худо, Василий не стал на сей раз обижаться на «Ваню».

— Тебя увести, отец?

— Нет, но коли стану падать — хватайте.

— Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко во веки милость Его, — прозвучал громкий голос митрополита Симона, и служба продолжилась.

Появился и дьяк Андрей.

— Жену князя Палецкого бес обуял, — сообщил он. — Стала прикладываться к образу Рождества Христова, тут её и ударил лукавый хвостом по лицу. Серебряный оклад грызть зубами стала, зубы обломала.

— Придерживайте отца, ему худо, — повелел Василий и всё же не усидел на своём месте, сбежал.

Благо перед ним расступались. Он быстро пробрался к аналою, где увидел боярыню Палецкую, которая уже не призывала к дьяволу, но стояла, крепко вцепившись руками в края лежащей на аналое иконы, и исторгала из уст своих мычанье, рождающее поток кровавой слюны, текущей на грудь бесноватой. Дюжий иерей Александр и сам воевода князь Палецкий, схватив её с двух сторон под локти, пытались оттащить, но неведомая сила противоборствовала им, и оба силача не могли справиться с женщиной. Служка торопливо подал отцу Александру склянку и кисточку, и поп принялся помазать обуреваемую бесом, кладя ей кисточкой елейные кресты — на лоб, на щёки, на подбородок, даже на нос. Василий, подойдя слева, перехватил освобождённый отцом Александром локоть боярыни и предложил Палецкому:

— Потянем.

На сей раз боярыня, тихо обмякнув, подалась, отпустила икону, и Василий с Палецким повели её к выходу. Пред ними расступались, крестясь и шепча молитвы о спасении бесноватой.

— Сыночка моего пощадите! Ванечку моего пощадите, не казните! — пробормотала несчастная и захлюпала носом.

Сыночку Ванечке, восемнадцатилетнему Ивану Палецкому, семь лет назад отрубили голову за участие в заговоре Владимира Гусева, и с тех пор мать его слаба разумом стала, время от времени принималась умолять всех кого ни попадя пощадить сына. Иван Палецкий был ровесником великого князя Василия, другом детства, непревзойдённым на Москве игроком в хрули, за что и прозвище имел — Хруль.

Семь лёг назад, неведомо, с чьей нелёгкой руки, по Москве поползли слухи о том, что Державный собирается предпочесть детям Софьи внука своего, Дмитрия Ивановича. Тогда боярский сын, дьяк Владимир Елизарович Гусев принялся подбивать бояр стать на сторону деспины. Гусевы давно стремились занять высшее положение при дворе, не могли забыть они и про то, как вдова Александра Гусева, Елена Михайловна, долгое время была тайной женой государя, да, не сделавшись законной супругой, отправлена насильно в монастырь.

Составился заговор из детей боярских. Тогдашняя московская молодёжь хотела видеть своим государем Василия. Близкие сверстники, став заговорщиками, убеждали княжича отъехать от отца, напасть на Вологду и Белоозеро, захватить хранящуюся там государственную казну и вынудить Державного завещать трон свой не внуку, а Софьиным детям. Стараниями еретиков, в том числе Курицыных — Фёдора и Волка, вошедших в доверие к Елене Стефановне — матери Дмитрия-внука и вдове Ивана Младого, заговор был раскрыт, Софья и все дети её стали опальными, а Владимиру Гусеву и пятерым молодым детям боярским вынесли смертный приговор. Афанасию Яропкину за то, что он собирался тайком убить великокняжеского внука, отрубили руки и ноги, а потом голову. Поярку, самому младшему брату Ивана Руно, за особенную ненависть к деспине Софье отсекли руки и потом — голову. Остальных — Владимира Гусева, Ивана Хруля-Палецкого, Фёдора Стромилова и Григория Щавеля-Скрябина — просто обезглавили.

Курицыны присоветовали государю, и тот приказал, чтобы Софья и Василий присутствовали при казни «гуситов», но в последний миг отец всё-таки передумал и избавил опальных жену и сына от страшного зрелища, да и саму казнь перенёс с Пожара на набережную Москвы-реки, к мосту. Дмитрий Иванович Внук вскоре был провозглашён прямым наследником престола и великим князем, но вот прошло семь лет, и всё полностью перевернулось. Внук и мать его Елена — в заточении, Федька Курицын пятый год как канул, а брат его, Иван-Волк, вскоре к нему присоединится в геенне огненной.