12. Битва стрелка Шарпа. 13. Рота стрелка Шарпа (сборник) - Бернард Корнуэлл

– Да.

Собравшиеся загудели. Веллингтон откинулся на стуле. Над шумом поднялся бас полковника Флетчера:

– Со всем уважением, милорд, я не считаю, что капитан… лейтенант Шарп компетентен оценивать брешь.

– Он там был.

Флетчер пробормотал, что язычник, побывав в церкви, не становится христианином. Зажатое в его пальцах перо согнулось почти вдвое; полковник раздвинул пальцы, и с кончика пера на карту между двумя бастионами брызнули чернила. Флетчер шмякнул перо о стол:

– Слишком рано.

Веллингтон отодвинулся от стола, поднялся:

– Один день, джентльмены, один день. – Командующий оглядел присутствующих, и никто не посмел возразить. Он сам знал, что рано, но, может быть, рано будет всегда. Может быть, правы французы и крепость действительно неприступна. – Завтра, джентльмены, в воскресенье, пятого, мы будем штурмовать Бадахос.

– Сэр!

Заговорил Шарп, и генерал, ждавший возражений от инженеров, повернулся к нему:

– Шарп?

– Одна просьба, сэр. – Шарпу с трудом верилось, что он говорит в таком дерзком тоне и в таком обществе, но другой возможности могло и не представиться.

– Я вас слушаю.

– «Надежда», сэр. Я хотел бы повести «Надежду».

Льдисто поблескивающие глаза Веллингтона смотрели на Шарпа.

– Зачем?

Как ответить? Что это испытание? Пожалуй, высшее испытание для солдата? Или что Шарп хочет отомстить системе, которую для него олицетворяет рябой клерк из Уайтхолла, – системе, которая выбросила его за ненадобностью? Шарп вдруг вспомнил про Антонию, свою дочь, про Терезу. Подумал, что может никогда не увидеть Мадрид, Париж, не узнать, как закончится война. Но жребий брошен. Он пожал плечами, подыскивая слова. Непроницаемые глаза сбивали его с мысли.

– Не знаю, сэр. Хочется.

Это прозвучало как у капризного ребенка. Шарп почувствовал, что старшие офицеры и генералы с любопытством разглядывают его лицо, ветхий мундир, старый, необычного вида палаш, и мысленно пожелал им провалиться к чертовой матери. Их гордости ничего не грозит, ее защищают деньги.

Голос Веллингтона смягчился:

– Вы хотите получить обратно роту?

– Да, сэр. – Шарп казался себе глупцом, нищим глупцом в сверкающем окружении, и понимал, что все вокруг видят его сломленную гордость.

Веллингтон кивнул на полковника Флетчера:

– Полковник вам скажет, Шарп, и дай бог, чтобы он ошибался, что в понедельник мы будем раздавать капитанские патенты вместе с утренним рационом.

Флетчер не ответил. Другие тоже молчали, смущенные просьбой Шарпа. Стрелок чувствовал, что в этой темноте решается его судьба: все, что с ним было, и все, чего может уже не быть.

Веллингтон улыбнулся:

– Видит бог, Шарп, я считаю вас разбойником. Полезным разбойником, и, по счастью, разбойником, который на моей стороне.

Он снова улыбнулся, и Шарп понял, что генерал вспоминает Ассайе и направленные на него маратхские штыки. Но этот долг давно оплачен.

Веллингтон собрал бумаги.

– Не думаю, что вы нужны мне мертвым, Шарп. Армия стала бы в некотором роде менее занятной. Ваша просьба отклоняется.

Он вышел из комнаты.

Шарп стоял, будто в столбняке, пока остальные офицеры выходили следом за командующим, и думал о том, как в последние ужасные недели сосредоточил все свои честолюбивые надежды и чаяния на одной-единственной мысли. Его чин, его рота, зеленые мундиры, бейкеровские винтовки и доверие солдат и даже – поскольку он не мог поверить всерьез, что его убьют, – возможность добраться до дома с двумя апельсиновыми деревьями перед входом раньше озверелой толпы, раньше Хейксвилла – все сосредоточилось в «Отчаянной надежде». И вот – отказ.

Но отчего-то не было ни злости, ни хотя бы разочарования. В его душу, словно в грязный ров, хлынула чистая вода облегчения – высшего блаженного облегчения. Постыдного облегчения.

Хоган вернулся в комнату, улыбнулся Шарпу:

– Ну вот, вы спросили и получили правильный ответ.

– Нет, – упрямо ответил Шарп. – Время еще есть, сэр. Еще есть.

Он не знал, что именно подразумевает или зачем это сказал, но в одном был полностью уверен: завтра, едва стемнеет, он так или иначе получит шанс пройти свое испытание. И победит.

Глава 22

Сержант Обадайя Хейксвилл был доволен. Воскресная церковная служба закончилась, он сидел особняком и смотрел в кивер – беседовал.

– Сегодня, да, сегодня я буду хорошим мальчиком. Я тебя не подведу. – Он гоготнул, выставив редкие гнилые зубы, и взглянул на роту. Он знал, что солдаты на него посматривают, но избегают его взгляда. Снова уставился в засаленное нутро кивера. – Они меня боятся, да, боятся. Сегодня ночью будут бояться еще пуще. Много их сегодня ночью умрет. – Он снова гоготнул и быстро повернул голову, проверяя, смотрит ли кто на него. Солдаты старательно прятали глаза. – Вы сегодня умрете! Как чертовы поросятки на бойне!

А сам он не умрет. Не умрет, что бы ни сулил Шарп. Сержант снова заглянул в кивер:

– Чертов Шарп! Он меня боится. Он убежал! Он не может меня убить! Никто не может меня убить!

Последние слова Хейксвилл почти выкрикнул. Все так. Он был на волосок от смерти и остался жив. Сержант поднял руку и потрогал красный шрам. Обадайя провисел в петле целый час, тощий мальчишка, и никто не дернул его за ноги, чтобы сломать шею. Он мало что помнил об этом событии – толпу, других осужденных, обращенные к нему шутки, – но навсегда сохранил благодарность к садисту, который вешал приговоренных: медленно, без рывка, чтобы зеваки вполне насладились зрелищем. Они разражались одобрительными криками при каждом судорожном подергивании, и лишь потом помощники палача, улыбаясь, словно угодившие публике актеры, брались за болтающиеся стопы. Подручные смотрели на толпу, испрашивая разрешение дернуть, и длили мучения осужденных. С двенадцатилетним Обадайей возиться не стали. Он уже в те годы был хитер и висел смирно, даже когда от боли сознание то уходило, то вновь возвращалось, и толпа сочла его мертвым. Непонятно, зачем он так цеплялся за жизнь: смерть от рывка была бы и быстрой, и далеко не такой мучительной, но тут хлынул ливень. В считаные минуты улицы опустели, и никто не стал возиться с сопляком. Дядя мальчика, испуганно озираясь, перерезал веревку и унес обмякшее тело в проулок. Хлопнул Обадайю по щеке:

– Эй, дрянь! Слышишь меня?

Наверное, Обадайя что-то сказал или застонал, потому что дядя склонился к самому его лицу:

– Ты жив. Понял? Паршивец! Не стал бы я тебя спасать, кабы мать твоя не попросила. Слышишь?

– Да. – Лицо неудержимо дергалось.

– Уноси ноги, понял? Куда хочешь. Домой не возвращайся, тебя снова возьмут, слышишь?

Он услышал, и понял, и унес ноги, и никогда больше не видел родных. Не сказать чтобы сильно по ним скучал. Обадайя Хейксвилл, как многие другие отчаявшиеся люди, завербовался в