Севильский слепец - Роберт Уилсон

«3 января 1961 года, Танжер

Вот уже шесть дней, сидя напротив П., я слежу за тем, как все больше мертвеет ее лицо. Только дети вносят некоторую живость в ее существование. Я спрашиваю, что случилось, и она каждый раз отвечает: «Nada, nada».[127]Я сходил к мастерской Т.Ч. Стены целы, дверь выгорела, крыша провалилась. В кафе, где часто бывал Т.Ч., говорят, что расследования не будет. Ничего не поделаешь, трагическая случайность. П. начала регулярно ходить к мессе. Я осматриваю в бинокль море, оно гладкое и серое, как сталь. На пляже ни души. Я наблюдаю за стремительным пикированием чаек.

12 января 1962 года, Танжер

Хавьеру исполнилось пять лет, и мы созвали для него гостей. В продолжение всего детского праздника П. излучала радость. Поразительное самообладание! Я произвел фурор, выступив в роли морского чудища. Дети с визгом бегали от меня. Одного я изловил и со смаком «пожирал» этот хихикающий, сучащий ногами упругий комочек, пока одна из девочек не напустила в штаны. Чудище сдохло. Дети рано угомонились. Мы с П. ужинали в привычном молчании. Даже слуги ступали как по битому стеклу. Но вот ужин закончился. Прислуга тоже отправилась спать. Мы остались одни. Я потягивал бренди и курил, по своему обычаю наблюдая за ней. Но на этот раз она не выдержала — и как вскочит, как хрястнет кулаками по столу! Словно ружье выстрелило. Прищурив глаза, она через стол наклонилась ко мне.

П.: Я знаю, это твоих рук дело.

Я: Что?

П.: Я знаю, ты виноват.

Я: В чем?

П.: В его смерти.

Я: В чьей?

П.: Ты холоден, как те пейзажи, которые когда-то писал. Все эти ледяные пустыни. У тебя нет сердца, Франсиско Фалькон. Ты пуст, ты бездушен, ты — убийца.

Я: Я уже рассказал тебе о моем прошлом.

П.: Да простит меня Бог, мне надо было лучше слушать. Почему я не послушалась отца? Как я вообще могла позволить, чтобы ты касался меня своими ледяными руками! Ты зверь. Ты настоящее чудовище. Я сегодня содрогалась, глядя, как ты представляешься перед детьми, потому что это ты, это твоя сущность…

Я: О чем ты говоришь, Пилар?

П.: Если хочешь, скажу без обиняков.

Я: Очень хочу.

П.: Ты убил Тарика Чечауни.

Я: Кого?

Ее презрение просто не помещалось в комнате.

П.: Знаешь, я не дура. Ты подарил мне то кольцо, ты подарил мне костяную фигурку его работы… думаешь, я не поняла твоих намеков? Но это не остановило меня, Франсиско. Это не помешало мне наслаждаться искренней страстью мужчины, у которого в одном волоске больше гениальности, чем во всей твоей опустошенной душе.

Ее слова обрушивались на меня ударами дубины, и каждый приходился на жизненно важный орган или сустав.

П.: Прошу тебя, Франсиско, скажи мне, за что ты его убил? Ведь не за то же, что он… спал со мной. Или за это? Неужели потому, что он доставлял удовольствие твоей жене, пока ты развлекался с той богатой шлюхой или трахал юношей со своими дружками из бара «Ла Map Чика»? Так, что ли? Когда мы в последний раз занимались любовью? Да и была ли она вообще, эта любовь?

Я: Ты заходишь слишком далеко, Пилар.

П.: Почему же это я захожу слишком далеко? Я мать твоих детей и просто говорю тебе, кто ты есть на самом деле. Ты изменник и педераст. Попробуй возрази!

Я: Не смей разговаривать со мной в подобном тоне.

П.: Еще как посмею! И скажу тебе, Франсиско, что все, рано или поздно, выходит наружу. Все… вплоть до того, что ты развратничал прямо в нашу первую брачную ночь вместе с тем мерзким типом… язык не поворачивается произнести его гадкое имя.

Я: Откуда ты узнала?

П.: От меня ничто не укрывается, Франсиско. Я знаю даже, почему ты на мне женился, ты, бессердечная скотина!

Я: И почему же я на тебе женился?

П.: Потому что тебе казалось, что я вскрою родник твоей гениальности, что рядом со мной она разольется широкой рекой. Но гениальность, Франсиско, это дар Божий. Тебе он был предложен. Ты узрел его. Ты взял его. И что же ты с ним сделал? Ты продал его. Вот почему Бог от тебя отвернулся. Он счел тебя шлюхой, и был прав.

Я: Заткнись! Заткнись! Заткнись!

П.: No, no, no que no! Всему есть предел, Франсиско Фалькон. Ты выслушаешь меня до конца. Ты получил дар видения… дар совершенного видения. Тебе приоткрылась природа вещей, а ты пустил ее по рукам. Когда я вернулась к тебе, о, до чего же ты был трогателен! До чего признателен! Твоя муза опять с тобой! И ты попросил меня вновь показаться тебе такой, как в тот раз, но тебе больше не удалось заглянуть внутрь. Ты способен видеть только то, что сверху. А малевать по поверхности может каждый. В медине каждый день что-нибудь белят.

Я: Опомнись!

П.: Это ты опомнись! И признайся хотя бы себе, раз уж не можешь признаться мне, что ты убил Тарика Чечауни и уничтожил его работы потому…

Я: Замолчи, Пилар!

П.:…что он, бедный арабский парень из Рифа, преуспел там, где ты потерпел неудачу. Тарик прямо взбесился, когда его отец продал ту костяную статуэтку. Только узнав, что она теперь у меня, он успокоился. Тарик создавал свои произведения не для продажи. Они стояли между ним и его Творцом. Таков был его принцип. Такова была его мораль. Нельзя выставлять прозрение на аукцион.

Я поднялся на дрожащих ногах. Все мои силы собрались в комок ярости. Я походил на готовый извергнуться вулкан. Мне пришлось опереться обеими руками о стол, чтобы сдержаться. Она еще больше подалась вперед, сверкнув резкой крепкой белизной зубов. Ее полные бешенства глаза метали в меня зеленые молнии.

Я: А что же тогда делала его статуэтка в витрине магазина?

П.: Никто из нас не лишен тщеславия, но только некоторых оно сжирает с потрохами.

Я ударил ее. Хлестнул по лицу тыльной стороной руки. Она влетела в стену и грянулась об пол, как оглушенный жук. Потом отползла в угол и села там, стараясь прийти в себя. У меня ломило костяшки пальцев. Я жаждал крови, но что-то удерживало меня. П. с трудом поднялась с пола, опираясь рукой о стену, с которой посыпалась побелка. Она зажмурилась и потрясла головой, преисполняясь решимостью.

П.: Я сейчас подкормлю того дикого зверя, что сидит у тебя в голове. Знай: ты убил отца моего последнего ребенка, и тебе нет и не будет прощения.

Она вышла из комнаты. Мой кипящий разум с трудом расшифровывал последнюю фразу, представлявшую собой цепочку когтистых «иксов», которая колючей проволокой обвилась вокруг моей груди. Я вынужден был опуститься на стул. Меня парализовала боль. Сердце словно сжало, смяло тисками. Сквозь одуряющий вой в голове я различил удаляющийся стук ее каблуков по выложенным плитками коридорам. Хлопнула дверь. Щелкнул замок. Я хотел окликнуть ее, вернуть обратно, чтобы она спасла меня. Но мне ничего не оставалось, как в одиночку переносить ту жуть, от которой, казалось, готова была лопнуть грудная клетка. Мое лицо застыло в долгой страдальческой гримасе. Неожиданный всхлип завершился громоподобной отрыжкой, наполнившей комнату зловонием несвежего чеснока. Сразу же пришло облегчение. Смерть отступила. Я вышел из дома и отправился в мастерскую спать. Утром я проснулся с ясной головой и записал все, что произошло, как будто это был неприятный сон. Я не верю тому, что она сказала о Хавьере. Она просто мстила мне за мой спонтанный взрыв гнева.