Севильский слепец - Роберт Уилсон

Понедельник, 30 апреля 2001 года,

дом Фалькона, улица Байлен, Севилья

Со стола перед ним все исчезло, не было и картин на стене.

— Проснулись, Хавьер? — произнес голос за его спиной.

— Проснулся.

— Если попробуете закричать, мне придется заткнуть вам рот твоими же носками. Так что будьте благоразумны.

— Я не в том состоянии, чтобы кричать, — ответил Фалькон.

— Неужели? — сказал голос. — Я вижу, вы занимались чтением. Ну и как, прочитали?

— Прочитал.

— И что же вы думаете о великом Франсиско Фальконе и его надежном агенте, Районе Сальгадо?

— А как ты считаешь, что я могу о них думать?

— Скажите, я хотел бы это услышать.

— Я уже догадывался, что он был гнилой личностью… Я нашел в его мастерской те пять жутких холстов… а теперь… я в этом уверен. Я до сих пор не знал, что он был еще и мошенником. Теперь он для меня однозначно мерзавец, и больше ничего.

— Люди весьма снисходительны к гению, — сказал голос. — Ваш отец это понимал. В наши дни, если ты гений, тебе позволено даже насиловать и убивать. Почему мы все прощаем тому, кого Бог наделил талантом? Почему мы миримся с заносчивостью и грубостью какого-нибудь дурака футболиста только потому, что он гениально забивает голы? Почему мы закрываем глаза на пьянство и грязные связи поэта, пока он дарит нам прекрасные стихи? Почему мы все спускаем гениям?

— Да потому что лень связываться, — ответил Хавьер.

— Ваш отец был прав, — произнес голос. — У вас действительно своеобразный взгляд на вещи.

— Когда он тебе такое сказал?

— Это есть где-то в его дневнике.

— Он всегда говорил мне, что я благословлен нормальностью.

— Просто у него были кое-какие подозрения.

— Какие, например?

— Все по порядку, — заявил Серхио.

— Ну так давай, устанавливай порядок.

— До какой подлости, по-вашему, мог опуститься ваш отец? — спросил голос. — Пока нам известно, что он был убийцей, контрабандистом, развратником, мошенником и вором. В мире полно людей такого сорта. Это обыкновенные мерзавцы. Что же выделяло его из их ряда?

— Мой отец был наделен харизмой. Он был обаятелен, остроумен, интеллигентен…

— Никакой вампир не станет ходить по улицам, роняя с клыков кровь, — сказал Серхио. — Ему приходится быть двуличным, иначе общество сразу же отторгнет его.

— Отец понимал, что человеческая натура двойственна, что добро и зло сосуществуют в каждом из нас…

— Это отговорка, Хавьер, — сказал голос. — Не это делало его исключительным.

Фалькон дернулся, и путы натянулись, послав в мозг болевой импульс.

— Он святотатец, — сказал Хавьер.

— Обычное дело.

— Он предатель.

— Ничего особенного, но уже теплее, — произнес голос. — Постарайтесь придумать что-то выдающееся, из ряда вон выходящее…

— Не получается. Может, тебе это лучше удастся. Ты выведываешь о людях такое, что повергает их в смертельный ужас. По-моему, вот это и есть нечто выдающееся.

— Вы считаете меня настоящим злодеем?

— Ты убил трех человек самым зверским…

— Я не убивал.

— Значит, ты сумасшедший, и нам не о чем разговаривать.

— Рамон Сальгадо предпочел повеситься, чем слушать свои музыкальные записи.

— Выходит, ты тут совсем ни при чем?

— Рауль Хименес так бился и корчился в своем кресле, что сам замучил себя до смерти.

— А как насчет безобидной Элоисы?

— О, я, возможно, просто не признаю некоторых вещей… как и вы.

— Это вина не ее, а общества, — сказал Хавьер, закрывая тему.

— Давайте без банальностей. Я здесь не для того, чтобы выслушивать избитые истины. Мне нужны творческие идеи.

— Тогда тебе придется мне помочь.

— Как по-вашему, кто любит или любил тебя?

— Моя мать любила меня.

— Верно.

— Моя вторая мать любила меня.

— Как трогательно, что вы не называете ее мачехой.

— И — нравится это тебе или нет — мой отец любил меня. Мы любили друг друга. Мы были очень близки.

— Правда?

— Он сам мне говорил и даже написал об этом в письме, которое лежало вместе с дневниками.

Последовала пауза, во время которой информация переваривалась.

— Расскажите мне об этом письме, — сказал наконец голос. — Я не видел его.

Хавьер дословно пересказал письмо.

— Очень интересно, — произнес голос. — И что же вы вынесли из этого документа, Хавьер?

— Отец мне доверял. Он доверял мне больше, чем моему старшему брату и сестре.

— Любопытно, что он поручил вам судьбу своих картин, — сказал голос. — О чем, по-вашему, он думал, когда представлял, как вы читаете это письмо в кладовке, в окружении его жалких попыток скопировать шедевры моего деда?

— Твоего деда? — пробормотал Хавьер, чувствуя, как пот заливает его лицо.

— А каким числом помечено письмо? — произнес голос. — Когда он его написал?

— За день до смерти.

— Удивительное предвидение!

— У него уже был один инфаркт.

— А что там с его завещанием? Каким числом оно датировано? — спросил голос.

— Он составил его за три дня до смерти.

— Полагаю, что это совпадение не такое уж и странное.

— Что ты имеешь в виду?

— Где нашли вашего отца после второго инфаркта?

— Внизу, рядом с лестницей.

— Он наверняка уже заметил, что часть дневников исчезла и что он на грани разоблачения, — сказал голос. — Как легко броситься на твердый мрамор и перевалить это все на своего любимого сына!

Хавьер онемел. Голова у него начала пухнуть, перекрытия памяти прогнулись под старым грузом.

— Да, осознание идет медленно. Очень медленно. Преодоление стены отрицания дается с трудом, — продолжил голос. — Но у нас нет времени. Объясните мне, почему же все-таки ваш отец хотел, чтобы вы прочли его дневники?

— Он этого не хотел. В письме об этом ясно сказано.

— О чем там ясно сказано? — резко спросил голос. — Неужели он мог рассчитывать, что вы, детектив, выкинете это письмо и спокойно проживете остаток жизни в неведении?

— А почему нет?