Лета 7071 - Валерий Полуйко

Затих, оборвался Ивашкин голос, оборвалась песня, и вместе с ней оборвалась последняя нить, связывавшая Ивана с прошлым. Прошлое осталось позади, там, на площади перед церковью Бориса и Глеба, где пел Ивашка Нос, где многолетствовали ему и славословили, где слезы, как расплавленная горечь, жгли ему душу, выжигая на ней неистребимое тавро зла, еще не сжившегося с ним, не вседозволенного, но уже благословленного его совестью и оправданного ею – оправданного во имя будущего, того будущего, навстречу которому он шел, подминая под себя нехитрые одежины московитов. И никто еще не знал, не знал он и сам, что дальше ему придется идти, подминая под себя всю Русь.

4

Сава с Фетиньей в это утро тоже вышли встречать царя. Сава порывался идти в одиночку, Фетинья была ему в тягость, ведь не суеглазить, не гвалтовать, не тешиться шел Сава… По великому и важному делу шел он, с дерзким намерением перенять царя где-то на его пути, и упасть перед ним на колени при всем народе, и вымолить милость плотницким, заточенным почти всей улицей в застенки Разбойного приказа за убийство Рышки.

Шатом шатает Саву от вколоченных коваными кулаками бронников в его тщедушное тело яростных тумаков, но поднялся, неотступный в своем намерении… Приходили к нему бабы с Любянки, жены тех, кого вкинули в застенок, – с воем, с причитаниями, с проклятиями, во всем виня его, Саву, да и мужики шли – ожуренные, придавленные бедой: «Что же, Савка, робить-то будем? Во всем за тебя мы до исподу шли… Ватажились, во всякую лупцевню лезли, на здыбку ходили и набедили будь-будь! Бабы уж крику положили: ин как уморят в застенках кормильцев их! Выручать надобно, Савка, братью нашу. Мы за тебя стояли, постой и ты за нас! Ступай к царю… Ведает он тебя: хоромы ему рубил, в Покрову дело твое… Пади ниц, проси: пусть тебя казнит, а братью помилует!»

Согласился Сава с мужиками, поклялся ударить царю челом и отдаться своей головой за все лежащие на плотницких вины и либо выручить братью из заточения, либо разделить с ними их участь.

Но – до Бога высоко, а до царя далеко! Знал Сава, что дьяки да бояре не допустят его до царя, вот и решился он на свой дерзкий поступок. Верил Сава, что царь в такой торжественный и радостный день будет особенно добр и милостив и пожалует Плотницких, а свою вину Сава и оправдывать не собирался, так и решил: упадет в ноги и скажет: «Я всему зачинщик, я всему вина! Меня вели казнить, а братью смилуйся, пожалуйста!»

Фетинья пошла вместе с ним, хотя Сава и ершился, и гнал ее прочь…

– Самому тебе не дойти, Савушка!

– Дойду, баба… И хвост мне ни к чему! На срам толико…

– Слаб ты, Савушка… Приметила я, как на улицу вышел – небо у тебя в глазах похитнулось. Упадешь в толпе – затопчут!

– Ох, баба, после тебя мне и ад раем покажется! Шла бы ты назад да сидела в избе, так и Господу Богу и всем угодникам оттого радостно было бы!

– Нет, Савушка, я с тобой след в след… А пристанет, так разом и царю в ноги!

– Вздумай!.. То уж непременно живота лишусь, токо не на плахе, а от сраму, – взбеленяется Сава и начинает снова гнать от себя Фетинью в суеверном отчаянье, что не будет ему удачи из-за нее, ибо баба что бес – один у них вес!

А Фетинья будто и не слышит Савиных нареканий: упряма, лукава, да и страшно ей оставлять Саву одного среди такого столпотворения. Люд валом валит со всех концов Москвы… Только во время великого пожара, случившегося на Москве лет пятнадцать назад, видела Фетинья столько народа.

К Арбату Фетинья с Савой не смогли пробиться – все окрест запрудил народ. Сава решил дожидаться царя близ Кремля, у Троицкого моста. Здесь народ не задерживался: все рвались на Арбат, к Борисоглебской церкви, к Воздвиженской – там должно было свершиться самое главное, самое большое торжество и самое большое диво. Но у этих церквей смогли занять место только самые прыткие, самые завзятые, те, кто еще до свету, до первых колоколов послазил с теплых печей и пошлепал по хлипкой, мозглой жиже к Арбату, а те, кто поленился или вроде Савы замешкался, те вынуждены были приискивать место где придется: лезли на крыши, на каланчи, на деревья, даже на заборах поуселись, как галочье… Ни одно мало-мальски возвышенное место не осталось незанятым, а люд все прибывал, прибывал, как вода в половодье, и еще за несколько часов до въезда царя в город громадная, плотно, как семечки в подсолнухе, сбившаяся толпа широко растеклась по прилегающим к Кремлю улицам и улочкам, а к полудню, когда на Арбате возликовали колокола, возвестившие о том, что царь въехал в город, уже и возле Троицкого моста, где стояли Сава с Фетиньей, скопилось полным-полно народу.

Толпа колыхалась из стороны в сторону, как громадная масляная капля на громадной раскаленной жаровне, и то припирала Фетинью и Саву к самому мосту, бросая их на угрозливо вперенные в толпу кривые лезвия стрелецких бердышей, то оттесняла к берегу, к его скользкой крутизне, и Фетинье приходилось работать локтями похлеще мужиков, чтоб не свалиться на лед Неглинной самой и удержать Саву.

– Эк баба!.. – засматривались на нее мужики. – Гли-ка, ретива, что бугай в стаде по первогодку!

– Ядрена бабеха, грех ее изломай! – рассыпались куражливые подговорки и задирки. – Возьми таку в избу, все углы позакруглит!

– А под бок к себе – всю кровю за ночь выпарит!

– Да то ж Фетинья! Фетинья то!.. – узнавали ее многие. – Кабатчица, что под пушками! А с ей Савка Тараканьи Мощи!

– Во пара – воробь и казара!

– Никак сосватала ты Савку, Фетинья? Что теленок на паворозе за тобой ходит!

– Нешто бабы сватают? – спокойно отговаривается Фетинья, а в глазах дерзкая и ласковая лукавость. Смотрит на Саву, как праведница на праведника, и невозмутимо, как о всамделишном, говорит: – Он меня сосватал, и уж к венцу скоро!

– Не лживь, баба, – шипит ей в самое ухо Сава и утыкает вспыхнувшее лицо в ворот своего шубного кафтана.

– Свадьбу шумнем на весь торг! – заносчиво отпускает Фетинья, а глаза, устремленные на Саву, становятся еще более праведническими.

– Да куды ж яму в мужья-то, коли он топором токмо горазд? – отпускает кто-то срамящее и унизительное, как оплеуху. Но Фетинья невозмутимо и тоже, как оплеуху, влепляет задирщику:

– А ты пусти его к женке своей на полати, а заутро поглядишь – встанет она тебе щи стряпать ай нет!

Фетиньина хлесткая каверза охлаждает пыл даже у самых ехидных задир и подсмешников: чуют – остер язык у бабенки, сам сильней наколешься, чем ее уязвишь, а Фетинья, учуяв свой верх не только над толпой, но и над Савой, который перестал сычать на нее и взялся настобурчивать свой воротник, прячась за ним, пустилась в веселую похвальбу:

– Венчаться будем у Покрова на рву аль у Татьяны!.. А после с боярами[179] на тройках по всей Москве! Семь троек будет: четыре мухортые да три гнедые! Сава мухортых любит, а я гнедых!

– То и видно: и муженька из гнедых подобрала!