Илья Глазунов. Любовь и ненависть - Лев Колодный

Им противостоят люди, которые пришли в храм, чтобы славить Воскресение Господне. Это те, кого расстреливали. Совсем иной мир. Священник им говорит: „Изыдите!“. Вековечный спутник русской истории – юродивый в шапочке. Не побоявшиеся офицеры, крестьяне, дворяне, гимназисты, дети. Все сословия России. В храме реальные росписи, которые не сохранились. Я по разным материалам их составил. Слева на фреске Страшного суда – фигура привязанного к столбу человека, его не берет ни ад, ни рай. Он не делал ни добра, ни зла. И никому не нужен. Равнодушие – самое страшное зло, я считаю. Оно порождает все преступления. Хочу показать не только два мира, но и столкнуть их, как это делал великий Суриков, чтимый мной с детства, на исторических картинах которого я учился. У него „Утро стрелецкой казни“, у меня пасхальная ночь, предшествовавшая казням. Верующие противостоят безбожникам. Из храма офицеры пойдут на гражданскую войну».

На моих глазах мастерская заполнилась стариной одеждой, шинелями русской армии, деревенскими тулупами, разноцветными платками, церковными книгами, утварью, снимками, моделями. Для картины Глазунов сделал массу набросков с натуры. Ему позировали натурщики, дочь Вера, сын Иван. На холсте увековечено лицо покойной матери Глазунова, петербургской красавицы, дочери действительного статского советника Флуга. Дед художника в генеральской шинели, с синим отворотом, стоит в углу картины.

С винтовкой в руке и церковной короной-венцом в толпе беснуется белокурый деревенский парень, похожий на молодого Владимира Солоухина. Будущий писатель в годы комсомольской юности ходил с топором на иконы, в чем сам признался и покаялся.

Глазунов, по традиции реализма, точен, как ученый. Он купил у букинистов много старых фотографий – семейных, групповых, индивидуальных – всех сословий России.

Эскиз картины нарисовал давно акварелью, мазками. Плотники сколотили двухъярусные леса с лестницей. Подняли на них столик на железных ножках. Он и рухнул на голову, после чего пришлось вызывать врачей «скорой помощи», долго лечиться. Затем в разгар работы над картиной попал в операционную к окулистам. Про инфаркт я поминал. Несмотря на все эти испытания, за три года, к концу 1999-го, она была закончена и стала последней и самой большой реалистической картиной XX века. Глазунов ее назвал «Разгром храма в пасхальную ночь».

А на 24 декабря был назначен вернисаж в Манеже.

* * *

Шестой раз Глазунов выставлялся в самом большом зале Москвы. Все помнили хвосты очередей, опоясывавших колоннады здания. Повторится ли триумф, не пережил ли художник былую славу?

– Ныне слава Глазунова не то, что прежде, – утверждал накануне вернисажа критик, не скрывавший неприязни, оповещая о «шестом пришествии».

Пойдут ли люди на выставку «Храни Бог Россию!»?

Москвичи стали другими после противостояний у «Белого дома». И Глазунов изменился, был резче в оценках, мучительно переживал трагедию России после развала СССР. Боль за страну и народ придавала ему силы преодолевать возраст, болезни, днями и ночами писать картины, книгу «Россия распятая».

В Манеж доставили сотни картин, портреты, пейзажи, рисунки, эскизы декораций дворцов Кремля, посольства СССР в Мадриде, академии на Мясницкой. Экспозиция доказывала: Глазунов во второй половине XX века создал свой стиль в современном искусстве. Породнил публицистику и живопись.

Второй раз написал «Мистерию XX века».

– Начал «Мистерию» в Германии давно. Там картина вызвала бурный протест. Не все ее поняли – ведь на ней Гитлер, Сталин, Бранденбургские ворота… Привез ее в Москву и писал в двух комнатах.

От первой «Мистерии XX века» с одним зеркалом вторая отличалась двумя зеркалами, не одним, а двумя автопортретами. Образ молодого автора дополнял современный. На холсте сошлись, как всегда у Глазунова, персонажи враждебные и родные, Добро и Зло. Но не в этом ее главное отличие. Правую часть картины на несколько метров Илья Глазунов удлинил, заселил ее новыми персонажами. В «Мистерии-2» смещены акценты, злодеями предстали не столько вожди СССР, сколько те, кто разрушил сверхдержаву. Над «Рабочим и колхозницей» возвысилась статуя Свободы, в толпе персонажей ликующие лица лидеров Запада. Нависла над миром пирамида со зловещим глазом. Эти символы попали на картину, срисованные с тыльной стороны доллара США. В этой «Мистерии» нашлось место Брежневу, которого не желал художник нарисовать, как предлагали в прошлом, вместо Солженицына. Сместилась вместе с писателем «Матрена». В правой стороне картины возник Горбачев с медалью «Лучшему немцу». Заклеймен навечно позором Ельцин с кулаком над толпой демонстрантов. Клинком кто-то невидимый режет красный, как кусок мяса, контур одной шестой земного шара с аббревиатурой СССР.

В Манеже впервые все увидели еще одну большую картину – «Рынок нашей демократии», в раме, обклеенной ксерокопиями долларов. Тоже, между прочим, ноу-хау, как в свое время зеркало на холсте. Никто до Глазунова не выставлял напоказ ненавистные ему пороки Запада, олицетворенные в образах поп-звезд, проституток, трансвестита, лесбиянок и других персонажей глянцевых журналов, заполнивших киоски бывшей «Союзпечати». Глазунов обозначил на теле картины все болевые точки современной России, где девушек продают в рабство иностранным сутенерам, а обездоленные ученые стоят с протянутой рукой в надежде на подаяния спонсоров. Голая русская красавица подносит хлеб-соль с флажком России благодетелям – американцам. С яростью обличает Глазунов преступления эпохи Ельцина, который дирижирует оркестром на церемонии проводов наших войск из Германии.

Парадокс. Благодаря рынку Глазунов смог продавать картины на аукционах, получить кредит в банке и выкупить участок земли, завладеть домом и мастерской, написал картину, о которой мечтал в тесной башне на Арбате. В силу демократии выставил все картины, обличающие властную систему, сложившуюся в России. «Рынок нашей демократии» не содействовал, конечно, авторитету новой власти в Кремле. Но она не запретила вернисаж, как советская власть в 1977 году, не дав показать «Мистерию XX века».

Почему так поступил Глазунов, несмотря на свое явное благополучие? Потому что не может радоваться, когда страдает народ, обнищавший в результате вседозволенности демократии и разгула рынка. Так поступали в России при самодержавии и крепостном праве великие писатели и художники. Живя в комфорте, они в сочинениях и картинах выступали на стороне «бедных людей», «униженных и оскорбленных», кто попал под копыта «Медного всадника».

Пресс-конференция собрала толпу журналистов. Батарея телекамер, нацеленная на сияющего триумфатора, предопределяла грядущий успех. «Интересно, как встретит его новые работы публика?» – спрашивала газета, удостоившая вернисаж маленькой заметкой. Получила на другой день ответ, на который не рассчитывала. Критикам оставалось одно – повторять выдумки о «глазах в пол-лица», узнаваемости образов, тогда как «современное искусство от зрителей требует напряженной интеллектуальной работы». Осуждали, что он до сих пор пользуется «традиционной живописной техникой», и это «выглядит как-то нелепо».

Картины отнесли к массовой культуре, выводя, таким образом, за границы истинного искусства. Обвинили в «варварской ксенофобии от монголов до евреев», даже приписали, смешно сказать, «сюрреализм», за «высекание сюжета из сопоставления в одном холсте малосопоставимых предметов, как это делал Сальвадор Дали». А как поступали, хочу спросить, иконописцы при Иване Грозном?