Такое разное будущее - Станислав Лем

– Простите… Что здесь, собственно, происходит… наверное, все-таки это не диспут? – вдруг заговорил Трегуб.

Он поднялся, словно собираясь уйти, но остался у своего стула, положив руки на его спинку.

– Вы ищете название того, что творится сейчас на «Гее»? Зачем? Мы ведь все знали, что это наступит; не знали лишь когда. Отказавшись от комфортной среды, искусственно созданной на Земле, мы отправились в пространство. Бесконечная пустота? Да. Так что, теперь нам надо жаловаться? На что? На законы природы?! Но перечисление наших теперешних и будущих горестей не уменьшит их ни на йоту. Говоря об одиночестве, я имел в виду нечто совсем иное, чем вы. Каждый из нас, пока он среди товарищей, в работе, в спорте, таков, каким был; другим он чувствует себя только тогда, когда остается один. Вот он и хочет остаться один, чтобы проверить себя. Что может быть проще? Это единственное одиночество, достойное человека. А что может сделать нам пустота?

– Победить нас, – отозвался я вполголоса. Он услышал это.

Услышал меня и ответил:

– О нет. Материальные силы Вселенной могут уничтожить нас, например, в столкновении. Но чтобы победить нас, Вселенной недостаточно. Для этого потребовался бы… человек.

Он помолчал несколько секунд.

– Наши рассуждения ни к чему не ведут. Вы это знаете так же хорошо, как и я. Решения приняты давно. Мы сами их приняли; все идет так, как должно идти. Так есть и так будет, какие бы изменения ни происходили в нас самих. Пусть они наступают, пусть выявляются. Слабы мы или сильны, довольны или полны страдания, все это не важно по сравнению с единственной непоколебимой уверенностью: полет продолжается!

В первую годовщину нашего путешествия на «Гее» состоялась общая встреча, которую впоследствии шутливо окрестили «балом».

Дата вылета с Земли была лишь предлогом; руководители экспедиции прежде всего хотели восстановить и расширить человеческие связи в замкнутом круге обитателей «Геи». На встречу должны были явиться все, а стало быть, и знаменитые ученые, больше других занятые и потому редко появлявшиеся в обществе. На этот раз им предстояло подарить людям не свой труд, а самих себя. Празднество должно было всколыхнуть застоявшуюся общественную жизнь, все более замыкавшуюся в стенах отдельных лабораторий. Много было сделано, чтобы до неузнаваемости изменить привычный облик корабля. Группа видеопластиков уже за неделю до праздника заперлась в барочном зале – вход остальным был строжайше запрещен. Встречаясь с нами в столовой, видеопластики намекали на великолепное зрелище, которое нас ожидает, но о деталях таинственно умалчивали.

Утром знаменательного дня я получил приглашение, по-старинному отпечатанное на карточке из полупрозрачной, пронизанной прожилками мраморной бумаги. Под моим именем стояли два слова: «Костюм субтропический». Это ввергло меня в настроение вроде того, что бывало в юности, когда я лихорадочно готовился к весенним праздникам.

Ровно в шесть часов вечера я облачился в белоснежный костюм и поехал на палубу третьего яруса. У входа в свой самый барочный зал стояли все видеопластики в обществе третьего астрогатора – кудрявого Сонгграма.

Мы церемонно отвесили друг другу поклоны; приподнятое настроение, торжественные жесты, изысканные одежды – это было забавно, и все мы это чувствовали. В толпе среди персон с официальными минами то и дело мелькали видеопластики с лукавыми улыбками на лицах. Младшая из них, Майя Молетич, сестра историка, взяла меня под руку, приказала закрыть глаза и повела в зал. Я почувствовал дыхание влажного теплого ветерка, в лицо мне повеяло сладковатым, терпким ароматом экзотических цветов.

– Пора! – воскликнула Майя.

Я открыл глаза и остановился в изумлении.

Мы стояли в зале, таком огромном, будто он занимал половину корабля. Его стены вздымались отвесно, а на высоте нескольких ярусов сходились пологими сводами. Я еще заметил белые пилястры под потолок и тянувшиеся понизу, как мне сначала показалось, длинные темные галереи, но не они прежде всего привлекали внимание, мое и всех, кто сюда входил, а раскрытые настежь двери, ведущие на широкую террасу, окруженную каменной балюстрадой. Через них уже издалека виднелось необъятное, сияющее море. Я направился на террасу. Подо мной простирался залитый солнцем песчаный пляж, покрытый извилистыми бороздками – следами волн, которые с непрерывным глухим рокотом катились от самого горизонта и разбивались о прибрежные отмели, заливая берег зеленоватой водой.

Вдали – казалось, километрах в двух отсюда – светлый цвет воды менялся; там, на подводных рифах, кипел прибой. Над глубинами морская гладь темнела и вдалеке неподвижной синей полосой соприкасалась со знойным небом. Еще дальше, посредине линии горизонта, курился окутанный голубоватой мглой вулкан. Из его конуса тянулся в сторону желтоватый дымок, лениво расплывавшийся в воздухе. Я перегнулся через балюстраду и увидел крутой потрескавшийся склон скального массива, на вершине которого разместилась терраса. С моря тянуло слабым, едва ощутимым ветерком; я облизнул губы – на них был солоноватый привкус. Позади кто-то восторженно выругался. Я обернулся – это был пилот Ериога. У него горели глаза.

– Вот что значит старые умельцы! – Мне подумалось, что иллюзия ему понравилась, но он сказал: – Вот если бы сейчас поплавать… А?

Он оперся о балюстраду, как бы раздумывая, не спрыгнуть ли вниз, потом ударил по ней кулаком и вернулся в зал. Я пошел за ним.

Людей пока было немного, да и те терялись в огромном зале. То, что я поначалу, ослепленный блеском моря, принял за галереи, оказалось ложами; между ними были овальные ниши, и в них стояли сверкающие автоматы. Пространство в центре оставалось свободным, в самой середине его высилась широколистая пальма со стволом, покрытым одеревенелыми, загнутыми языками коры. Вокруг нее стояли ряды низких столиков. За ложами вздымались колонны, поддерживавшие свод; над входом он немного опускался и висел, словно жемчужно поблескивавший внезапно остановленный водопад. Здесь, над портиком, светился громадный витраж.

Из плоского фона выступали две фигуры – мужчина и женщина. Огромные, нагие, загорелые, они шли босиком по густой траве; их взгляды вырывались из плоскости витража и поверх наших голов уходили в безграничные морские дали, где, казалось, сияла видимая только им цель. По обе стороны от входа вдоль стен светились объемные панорамы, разделенные алебастровыми колоннами. Они были похожи на окна, открывающие вид на таинственное пространство. В одних роились жуки с золотыми надкрыльями, в других – насекомые-хищники, разукрашенные черными и желтыми полосами. Тут тянулись процессии муравьев с мощными челюстями, там отдыхали ночные бабочки, толстые, словно окутанные серебристым мехом. Все это переливалось, мерцало, сверкало, потому что было сделано из драгоценных камней. Взор, переходящий от картины к картине, ослепляло то фиолетовое сияние цирконов, то зеленое пламя изумрудов; многоцветьем радуги искрились бриллианты, горели кроваво-красные шпинели и рубины, фосфорически поблескивали амфиболы и дистены. Глаза резал и ослеплял поток ярких вспышек. Повернувшись к террасе, я с облегчением стал смотреть в спокойную синеву неба.