Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Батум Сергею показался уютным: всего несколько улиц, набережная, вечно плещущее о гальку море, которое плясало под свежий ветер.

Здание было небольшое, двухэтажное. На первом этаже – какая-то коммерческая контора с надписью «Oil». На втором – массажный салон.

Огляделся тут. Все красавицы. Но особенно выделялась одна, с лицом Суламифи. Нежный румянец на смуглых щеках, огонь стыдливых и одновременно ласкающих глаз. Здесь же была её сестра, похожая на неё, но не столь красивая. С нежным именем Шаганэ. Взял её за руку. «Шаганэ ты моя, Шаганэ!» Она просияла. Вот когда она улыбнулась, его будто жар охватил: до чего похожа на юную Зинаиду! «Там, на севере, девушка тоже, на тебя она страшно похожа». Стал гулять с ней, бывать везде. Все девчонки, без исключения, восторженно слушали его стихи, готовы были часами находиться рядом, просто так. Недоумевали: почему он выбрал Шаганэ?

В первые дни по приезде всё его восхищало в Батуме – и тихость, и тёплый ветер, и малина в саду Лёвы. Рвал её с колючих веток, удивлялся: «Малина в декабре!». Утром первого января проснулся и обомлел: всё было белым-бело от снега. Пальмы прогнулись широкими лапами, море бушевало не на шутку, будто рассерженное недовольством сказочной золотой рыбки. Трёхметровые волны докатывались почти до самого домика Лёвы, расположенного на берегу. От грохота хотелось заткнуть уши… Ещё ночью Сергей проснулся от лёгкого содрогания земли, чувствовал, как хлипкий дом едва держится против порывов урагана. Казалось, ещё немного, и стены рухнут. Что же утром? Он думал отсидеться, как все батумцы? Нет! Он разыскал сани, наверное, единственные в городе, и отправился к Шаганэ. Ему так нравилось звучание её имени Ша-га-нэ: завораживало. В незнакомом для русского уха сочетании звуков чудилось что-то загадочное, сказочное; это было имя персидской царевны.

Поехали кататься. Сергей сидел весёлый, распахнутый, всё нипочём, пел рязанские песни… Но ветер был холодный, резкий. Простыл сильно. Хозяйка салона присылала девчат – ухаживать за ним. Одна очень уж старалась. Звали её Олей. Совсем юная девушка, похожая на гимназистку былых времён. Одевалась с каким-то особым изыском, удивительным в таких краях. Улыбка у неё была широкая и чувственная: такая улыбка у мужчины вызывает мгновенное желание. Сергей быстро почувствовал себя совсем здоровым. В девушке был скрытый огонь, отдаваясь, она его будто сдерживала в себе. Про таких говорят: голова есть на плечах. За сдержанность Сергей прозвал её «мисс Олль». Это перекликалось с её именем и названием компании на первом этаже известного всему Батуму дома.

Часто ходил к ней домой. Её родители встретили его тепло, смотрели, как на жениха. Это немало забавляло Сергея. Осталось фото под батумскими пальмами: он и мисс Олль.

Всё это развлекало его, но недолго. Просто это был антураж для его «персидских» стихов. Писались они легко, на певучий мотив. В каждое – по крупице, по строчке – он вставлял тоску своей души. Эта подспудно звучащая тоска в патоке восточного колорита хорошо оттеняла легкодумные, почти беспечные строчки. Так и сам он был – весёлый для всех, кто его видел, кому он жал руки, для девчонок, которых целовал. И полный глубокой грусти, почти отчаяния – внутри. С некоторых пор он завёл привычку вечером ходить на пристань – провожал глазами корабли, смотрел на светящихся медуз в глубокой, тёмной воде, когда опускалась вечерняя мгла на «пригоршни водяных горошин», бросаемые волной к его ногам. Тосковал. Тягостно глядел в даль моря. «Поезда уходят на Москву». «Корабли плывут в Константинополь». Он тут – и будто нигде, между небом и землёй, на краешке моря. Издали смотрел на приезжающих. Кого он ждал? Исиду? Он и сам не знал. Это единственная женщина в его жизни, равная ему по силе личности, настоящая хулиганка и авантюристка. Она может всё. Он и не удивился бы, увидев её, спускающуюся по трапу корабля.

От того всё «тягостней и пристальней» хотелось смотреть в дымку у горизонта, до боли в глазах.

Его пригласили на литературный диспут: «Суд над футуристами». Всё это он уже в жизни видел. Ему было скучно. Но быть – обещал. Совсем недавно видел необычайную картину: «полоумный старичина» шёл по улице с привязанной к поясу тележкой. В ней лежала парочка щенков. На боковинах сидели куры, а на голове деда – петух. Поразил его этот вид. Не знал, с чем сравнить. Со штучками Мефистофеля? Так и написал в письме к Гале. Не выдержал, пошёл знакомиться к старику. Упросил продать щенка. Тот сказал: «Только для тебя». Вот этого щеночка и решил захватить на вечер. Чуток выпил, просто для фарса. Вспомнил свои московские умения – притворяться вдребезги пьяным.

Ждали его долго, зал был полон. «Пьяной» походкой шёл через проход, через все ряды – прямо на сцену. Его спросили: «Что вы можете сказать о футуристах?» На него смотрели во все глаза. Целый зал и местные футуристы. Тогда он распахнул пальто и поставил на пол своего щеночка. Тот дико испугался множества народа, страшных запахов и яркого света, отчаянно тявкнул пару раз на футуристов. Зал взорвался хохотом. Сергей подхватил пёсика, снова спрятал его на груди и молча вышел из зала.

Потом в Батуме случилось землетрясение. Наводнение. Холод стоял такой, что местные старики не помнили на своём веку чего-либо подобного. Казалось, мир перевернулся. Сергей удивлялся: убежал от зимы в Москве, так она его тут догнала. Лёва сказал, что «мисс Олль» и её семейство связаны с контрабандистами. Сергей присвистнул: мало ему проблем с судами, антисемитскими выдумками, что на него «повесили». Мало! Ходить к девчонке перестал. Заперся у Повицкого, писал большую поэму. Ту самую, что задумал ещё на Коджорской. Думал, как её назвать: «Радовцы»? Его односельчане, константиновцы. Радово и Криуши. Две стороны крестьянства, два взгляда на мир: голь перекатная и хозяйственная хватка. Он всё опишет, как есть. Его тонкая лира может только правдивые песни слагать, иначе никак. Ко многим старые счёты. Не личные, конечно, просто гадки ему крестьянские черты: хитрость, жадность, глупость, трусость. Видит их ясно, нечего скрывать. А он им кто? Никто. Не родня и не близкий. Обыкновенный заезжий московский писатель. Выбился – и молодец. Чем бы от него подкормиться? Больше ничего от него не надо, даже самым близким. Стихи его хвалят мать с отцом, но главное всё равно: почём платят за строчку? Соседи – так и вовсе исподлобья смотрят: как на этот раз чудить будет? На тройке разухабистой в село ворвётся, накопытит с дури-то или ещё что удумает? Не родня он им, не родня. Что власть советская с ними сделала? Всю грязь наружу в них вывернула. За классовым сознанием, за агитками, за песнями Демьяна – людей-то они и перестали видеть. Ужасом и болью обернулась для его Руси новая власть – кровью, голодом, мором и обманом, духовной тупостью. «Каланчой с берёзовою вышкой взметнулась колокольня без креста». «На стенке календарный Ленин». Неужели в вихре Октябрьского переворота он мог написать: «О Русь, взмахни крылами!»? Как он ошибался.