Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

Это произведение, самое тревожное и страшное, он назвал «Метель».

Утро всегда приносило ему облегчение. Не то что закат… И весну он любит, когда «разлив стремительным потоком». Снова хочется дышать и жить. «Припадок кончен. Грусть в опале». Она не ушла, не исчезла навсегда, просто он понял, что надо проще жить. Так и назвал: «Весна». Но, увы, тягость предыдущих стихов звучит подспудно и тут. Он отрицает её, отрекается, а она просачивается, как отравленная вода…

Все это была жизнь внутри, жизнь его духа. Внешне всё было совсем иначе. Он приехал в Батум с друзьями: Костей Соколовым, безвестным художником, устроившимся ретушёром в «Зарю Востока», и Колей Вержбицким. Остановились в гостинице «Ной». У Сергея была тайная цель, всё та же, что и раньше: бежать! В Персию, на восток. Он и Колю просил достать разрешение на право поездки туда для журналистов. Слышал, что некоторым такие выдавали – они заменяли им загранпаспорт. Николай недоверчиво качал головой: кто ему разрешит? И зачем? Есенин вздыхал… Перед отъездом Александр Федорович Мясникян, первый секретарь Закавказского крайкома партии, член Президиума ЦИК СССР, марксист, знакомый с Лениным, решил помочь Есенину. Потому что полюбил его стихи. Написал письмо начальнику Батумского порта с просьбой посадить его с друзьями на какой-нибудь торговый пароход в качестве матросов с маршрутом: Батум – Константинополь – Батум. К слову, Мясникян учился в одной семинарии с Джугашвили-Сталиным. Был умён и начитан. Писал труды по истории и марксизму. Сергей познакомился с ним в редакции газеты «Заря Востока».

Увы, план не сработал. Начальник порта, оглядев щегольской заграничный костюм Сергея, заявил, что все суда у него укомплектованы, в матросы они не годятся. Не хватало ещё неприятностей… Так они и ушли – ни с чем. Вот что тут делать? Напиться?! Лёва Повицкий обещал красивых девочек. Завтра же познакомится!

Счастье – это когда внутренняя грусть уравновешивается внешними, пусть и мелкими, радостями. Именно поэтому он совсем, совершенно не может без людей вокруг. Они – его стена между его сумеречными мыслями и им самим. Лишь когда внешние обстоятельства выстраиваются в гибельную прямую, отвечающую внутренним ощущениям подвластности року, только тогда человек может пропасть, скомканный судьбою… Ему до этого далеко. Хотя он уже видел Чёрного Человека…

Душевные муки обернулись для Исиды спасением. Помощь пришла оттуда, откуда она не ждала её вовсе. Нет, не советское правительство выдало ей паспорт, и не всемогущий Лоэнгрин выделил миллион от своих щедрот. И ни один из бывших любовников или поклонников. Она нашла единомышленника в лице журналиста – Исаака Дона Левина. Как и Исида, он недавно покинул Москву. Там, общаясь с вдовой Кропоткина, увидел уникальный документ: воззвание, подписанное двумястами заключенными Соловецких островов и адресованное II Интернационалу и Красному Кресту. Это случилось после массового расстрела политических заключённых на Соловках. Воззвание было тайно вывезено из России. Уж не Исаак ли принял в этом участие? Кто знает… По силе отчаяния людей, обречённых на смерть, этому документу не было равных. Кровь стыла от него в жилах… Поэтому, встретив Исиду в Париже, он всё понял. Ей не надо было ничего доказывать ему или объяснять. Он показал Исиде воззвание и те отзывы самых выдающихся писателей, политиков, учёных Запада, которым довелось его прочесть. Среди них выделялись голоса Альберта Эйнштейна, Бертрана Рассела, Кнута Гамсуна, Мориса Метерлинка. Левин сам постарался опубликовать их письма.

Он знал: только он способен помочь Исиде, потому что никто здесь, в Берлине, не может её понять. Что её иллюзии о новом Эдеме разбились вдребезги, а сейчас её держит страх, ужасный, сковывающий каждое движение; страх не за себя, а за своих детей, за Миру. Потому что он тоже был полон глупых мечтаний о новой стране, о России несколько лет назад.

Теперь их нет. Это царство террора, гнусного убийства самых лучших людей, полных альтруистической мечты о Новом Человеке.

Исиде он говорил, что ей не нужно публиковать любовные письма. Просто потому, что это исказит её образ. Не из-за других. Ведь она – это не её увлечения или любови. Она – гений танца. Ей надо самой написать свою жизнь. Об этом он много раз повторял ей. Заставлял рассказывать историю её судьбы, вспоминать подробности. Иногда советовал: вот это обязательно вставишь в свой роман, а вот это – выкинешь! С особым вниманием слушал все случаи и мельчайшие детали, касающиеся её пребывания в России: всё о её школе, о несчастном поэте, её мальчике, её гении. Разве он мог знать, что именно эти воспоминания Исиды так никогда и не лягут на бумагу? Когда она покроет своими странными каракулями – вытянутыми вверх и вдоль буквами первые зелёные листки – её унесёт смерть. В виде чудесной жар-птицы на длинном шарфе с бахромой…

Левин звонил Жану Лонгю, внуку Карла Маркса, французскому депутату от социалистов. И тот добился визы для Исиды. В этот миг она поняла, что спасена. Левин оплатил её счёт в гостинице и обещал помогать с деньгами и дальше. Потому что она должна танцевать. У неё будет своя студия, пусть даже небольшая. Дешевле найти её в Ницце, чем в Париже…

Когда коршун-падальщик Селдс примчался в её номер, он не поверил своим глазам. Он считал: паузу он сделал знатную, Исида должна быть на последнем издыхании и готова на всё, на любые деньги, даже на двести баксов. Это и есть цена её жалкой жизни! Исида нагло улыбалась ему в лицо, была, как прежде, прекрасна, ярка и неотразима: завитые волосы, ухоженное лицо, ни капли спиртного поблизости. Неужели это её он видел совсем недавно? Гордо вскинув ирландский нос, заявила, что уезжает в Париж. Там у неё будет своя студия. Она продаст дом и будет танцевать. Придётся немного похудеть, но чудесные бани и голод помогут ей. Не тот голод, когда не знаешь, что будешь есть завтра, а когда голодаешь сознательно, оттачивая своё гибкое тело. Ей казалось, что она летает.

Селдс сидел со злым и вытянутым лицом. Ей хотелось смеяться. Протанцевала вокруг него. Что-то из Шопена. Удивительно, она поняла: чем туже затянута пружина горестей жизни, тем веселей и ярче каждый вдох, когда трудности и беды остаются позади. Чем ниже качели вниз, в преисподнюю, тем выше потом взлёт к небесам. Сердце радостной птицей прыгало внутри. В этом было что-то детское, какое-то предвкушение чуда. С таким настроением она садилась на судно через Атлантику, когда впервые покинула Америку ради Европы. Чувствовала: она снова может всё! О ней ещё услышат, её последнее слово ещё не сказано. И последний танец ещё не отдан. Она поднимется, всё наладится. Сергей к ней приедет, она найдёт способ спасти его. Кажется, он уже понял, что нельзя было возвращаться…

Крепко заперла заветный чемоданчик с письмами. И помахала Селдсу ручкой.

Лёва повёл «к девочкам». Обещал, что они чистые, многие – чрезвычайно образованные, начитанные, серьёзные. Разговаривать с ними – одно удовольствие. Шушера к ним не ходит. Для матросов есть своё место, в порту. Дело в том, что многие из девчонок этих оказались в Батуме случайно, заброшенные злой судьбой. Они не сумели или в последний момент не захотели уезжать из России. У кого-то из них убили родителей, братьев, любимых. Работы нет – городок-то маленький, вот и пришлось им добывать деньги так, как только можно, чтобы выжить. У некоторых есть приработок. Работа в детском саду, например. Кто-то не брезгует контрабандой или возит партийную почту в Баку и обратно. Опасное это дело, кстати. Шаганэ занимается этим. Сергей кивал. Думал, что грустная жизнь у девчонок. Как же был удивлён, когда встретили его стайкой весёлых птичек. Даже вспомнилась их с Толиком поездка в Харьков, к этому же Лёве. Тогда их так же окружили девушки, будто только и ждали друзей в гости. Пришлось всю ночь читать им стихи. Лёва рассмеялся. Отличное воспоминание! А спали все вместе, на тюфяках на полу, так теплее.