Моя пятнадцатая сказка - Елена Свительская

Ночью, когда воду затянуло первой, хрустящей коркой льда, слуг пробудили, перепугали вопли женские. Незнакомая женщина очень отчаянно кричала. Из покоев молодой госпожи! А пришли, прибежали с фонарями и факелами — никого не нашли уже. И исчезла даже фигура молодой госпожи. Кимоно, укрывалась которыми, разворошенные лежали.

Но они понадеялись, что явился любовник ее за ней. И увез. Чтобы так, романтично похитить — и увезти ее к лучшей жизни. Что они, соскучившееся, отвлекутся от жизни насколько-то, а потом госпожа за верною служанкою слуг чужих пришлет. Или, может, даже господин разрешит забрать всех? И настанет у людей новая глава, новый свиток в жизни, более светлый и более счастливый? А что отчаянно металась по поместью лиса и будто плакала — так и не заметили. И почти не сердились.

На заре заметили уже, что за тонкой коркой льда в пруду яркое-яркое пятно. Оранжевое! И разводы нежно-розового. А, вглядевшись, заметили и нити черных волос.

Новая глава началась в усадьбе. Глава последняя. Разрушения.

Вроде молодой господин с проводами возлюбленной помог, обряды сам оплатил. Больше слугам платить было некому: по другим усадьбам уже разошлись.

А эта ветшала. Зарастал сад и тропы сорными травами. Да мелькал иногда меж домов и деревьев пушистый один силуэт. Да на полной луне смельчаки — уж очень строптивые и упрямые дети были у стражей семей из соседних поместий — перелезши через забор, видели в ночь полнолуния у пруда сидящую девушку. Та сидела, колени поджав, и как будто плакала. А в другое полнолуние залезшие — надо же смелость свою испытать мальчишкам — видели сидящую у пруда большую лису. Поймать собирались. Она только глянула на них — когда речь зашла — и тут же скрылась. Будто была только что, но уже совсем нет. Будто растворилась в темноте.

Несколько недель по ночам тощая лиса бродила, исхудалая, по улицам.

А месяца через два воины носились в столице, расследовали: одного из господ с Третьей линии нашли на улице с растерзанной головой: шея распорота несколькими лезвиями и все лицо изуродовано. И не сразу — по нарядам и благовониям лишь — опознали молодого мужа племянницы некой принцессы. Какой — не болтал никто. Кажется, кому-то чем-то за то грозились или даже убили кого. Из болтливых слуг. С господами-то разве что-то сделается? Господа всегда живут сыто и хорошо. Уж всяко получше бедных.

Ну, а воины, собираясь отдельно, все гадали, чем же зарезали того господина? По шее, над горлом отчетливо шло четыре аж полосы, ровных, на расстоянии три одинаковом, четвертая — чуть в стороне.

Через полгода, подростки, двое, усадьбы пустующей перелезши через забор, к пруду пошли. Ну, смелость, которую надобно испытывать, и все такое. Хотя один приятелю признался потом, что ему юный господин обещал золотою монетою одарить, если узнает интересную какую историю.

У пруда, очерчиваемые мягким лунным светом, сидели двое. Лиса, рыжая. Да девушка в простом белом кимоно. Да со спутанными волосами, длинными. И к мальчишкам замершим обернулась уже девушка. Лица у ней не было. Скрывали все пряди длинных, запутанных волос. Да голосом окликнула странным их.

И лисицы как будто и не было.

Из-за девушки в белом вторая вышла, с фонарем и… мечом. Яркое, с дивной вышивкой одеяние, до щиколоток. Волосы, роскошными гребнями подколотые, да с цветами, каких в Нихон никогда не водилось. Лицо ее…

Они не сразу очнулись от взгляда чарующего черных глаз. Лишь когда приблизилась красавица, лишь только занесла над головою лезвие… и от катаны один приятеля своего едва успел оттащить. Хвала, что прежде игрались здесь! Хвала прежним глупым выходкам! Ворота быстро нашли.

Хотя ворота оказались заперты. А к ним медленно, зловеще усмехаясь, шла жуткая красавица. Да девушка со спутанными волосами шла за ней. Точнее, летела над землей! И там, где ноги должны были быть, ничего у ней не было. Юрэй!

— Я подсажу! Сбегай! — велел самый умный опять застывшему в ужасе товарищу.

В бок пребольно толкнул.

И тот, опомнившись, на протянутое ладоней сплетение ступил ногой. Потом, с усилием поднятый — ему на плечо. Перевалил за забор. И был таков.

Напрасно товарищ звал его. Никого больше не было.

Но, впрочем, поняв быстро, что друг предал его, на жизнь обменявши дружбу, незаслуженно, подло, вздохнул лишь. И, кулаки сжав, гордо подняв голову, стал ждать расправы. И, хотя кинжал имел, не стал уже доставать. Подумал отрок, что с разгневанными нелюдями спорить дурно. А госпожа Асанокоо, говорят, после предательства любовника умерла. После предательства близких да от ревности женщины становятся демонами. Жуткими демонами. Да, впрочем, и от мужчин, умерших смертью не своей, по злому умыслу кого-то другого, не стоит ничего хорошего ожидать.

— Один попался, — усмехнулась жутко красавица в цветных кимоно. И лицо ее прекрасное ужасающе исказилось — вместо зубов обнажились клыки неровные.

Задрожал отрок, но с места не сдвинулся. Убегать уже поздно. Убегать некуда.

А она нежным пальчиком приласкала катаны лезвие. И смахнула ему в лицо каплю кровавую, обжигающую.

Он не дрогнул. Хотя, вжимаясь спиною в ворота, в ужасе смотрел на нее. Как она подходит к нему. Все ближе и ближе.

Долго, пугающе долго она к нему приближалась. Соскользнула по щеке его капля чужой крови, безумно горячая. Говоря, что та девушка — из плоти — и что резать будет по-настоящему. А потом из лезвие катаны медленно к шее его потянулось.

Он сжался весь. Бешено-бешено стучало сердце.

«Но я ведь воин! — подумал, — Сын воина!» — и с места не сдвинулся.

Медленно протекло лезвие к голове его, шеи около — он лишь в ужасе следил за ним — но с места не сдвинулся. Вот, конец уперся в деревянные ворота. Выдохнули отрок и оборотень одновременно:

— Знаешь…

— Знаете…

— Что? — брови подняла насмешливо: у нее свои были, не выбритые, не нарисованные точками выше на лбу.

Что, впрочем, ее еще больше красило. Хотя от улыбки клыков белоснежных, не черненных, ему стало совсем жутко.

— Простите! Мы потревожили ваш покой!

— Думаешь, я тебя прощу?

— Нет, — головою мотнул.

И дернулся — в сторону от хищно блеснувшего лезвия.

— Может, встанешь передо мной на колени, юнец дерзкий? Да извинишься за весь род людской? За всех мужчин, когда-либо мучавших женщин, извинишься? — усмехнулась хищно, зверской улыбкой, — Может, я тогда и прощу? Впрочем, не уверена.

— Нет! — гордо вскинул голову, — За чужие ошибки отвечать не намерен!

— Да мне плевать на мнение твое, если честно.

Лезвие выскользнуло из деревянной поверхности, сдвинулось к шее.

Он глазами одними следил за ним — сердце, казалось, совсем уже не билось — но не сдвинулся.

«Я же воин! Сын воина»