Закат Западного мира. Очерки морфологии мировой истории. Том 1 - Освальд Шпенглер

науке, современный физик занят ученым трудом. Плебейская мораль на основе повседневного существования и «здравого человеческого рассудка» – вот что лежит в основе всякого воззрения на жизнь, несмотря на все громкие заявления начиная с Шопенгауэра и до Шоу.

15

Так что у всякой культуры – свой способ душевно угасать, причем лишь один, и этот способ с глубочайшей необходимостью следует из всей ее жизни. Поэтому буддизм, стоицизм, социализм – все это, с морфологической точки зрения, равноценные завершающие явления.

Да, и буддизм, глубинный смысл которого до сих пор неизменно понимали неправильно. Это никакое не пуританское движение, как, например, ислам и янсенизм, никакая не реформация, как дионисийское движение против аполлинизма, никакая не новая религия, да и вообще не религия, как религия Вед и апостола Павла[312], но последнее чисто практическое миронастроение утомленных жителей больших городов, за спиной у которых завершенная культура, а впереди – никакого внутреннего будущего. Буддизм – это базовое ощущение индийской цивилизации, а потому он «одновременен» и равнозначен стоицизму и социализму. Квинтэссенцию этого насквозь светского, не метафизического настроя мы находим в знаменитой Бенаресской проповеди, «четырех благородных истинах о страдании», которыми философствовавший принц приобрел первых своих приверженцев. Корни буддизма – в рационалистически-атеистической философии санкхьи, мировоззрение которой предполагается здесь по умолчанию, точно так же как социальная этика XIX в. происходит из сенсуализма и материализма XVIII в., а Стоя, несмотря на опошленное использование ею Гераклита, – из Протагора и софистов. Всемогущество разума – вот какова во всех случаях исходная точка всякого нравственного рассуждения. О религии, поскольку под ней понимается вера в метафизическое, нет и речи. Не может быть ничего более враждебного религии, нежели эти системы в их изначальном виде. Того, что произошло с ними на позднейших стадиях цивилизации, мы здесь не рассматриваем.

Буддизм отвергает всякое размышление о Боге и космических проблемах. Ему важно лишь человеческое «я», лишь устроение действительной жизни. Не признается также и душа. Как современный западноевропейский психолог (а с ним – и «социалист») разделывается с внутренним человеком, сводя его к пучку представлений и скоплению электрохимических энергий, точно так же проделывал это и психолог индийский времени Будды. Учитель Нагасена доказывает царю Милинде{158}, что части колесницы, на которой он едет, не являются самой колесницей и что «колесница» – это всего лишь слово; и точно так же дело обстоит и с душой. Душевные элементы обозначаются как скандхи («куча», «скопление»), которым свойственна преходящесть. Это всецело соответствует воззрениям ассоциативной психологии. В учении Будды много материализма[313]. Подобно тому как стоик присваивает гераклитовское понятие логоса, чтобы материально его опошлить, подобно тому как социализм в своих дарвинистских основаниях (через посредничество Гегеля) механически лишает глубины гётеанское понятие развития, так же поступает и буддизм с брахманистским понятием карман, почти недоступным для нашего мышления представлением о деятельно самоосуществляющемся бытии, который, как оказывается, довольно часто трактуют вполне материалистически, как пребывающее в изменении мировое вещество.

Итак, здесь перед нами три формы нигилизма (если употреблять это слово в смысле Ницше). Вчерашние идеалы, выраставшие на протяжении столетий религиозные, художественные, государственные формы, оказываются упраздненными, притом, однако, что сам этот последний акт культуры, ее самоотрицание, еще раз выражает пра-символ всего ее существования. Фаустовский нигилист, будь то Ибсен или Ницше, Маркс или Вагнер, крушит идеалы; аполлонический нигилист, как Эпикур или Антисфен с Зеноном, дает им прийти в упадок у него на глазах; нигилист индийский укрывается от них в себе самом. Стоицизм направлен на поведение отдельного человека, на статуарное, чисто сиюминутное бытие, без всякой связи с будущим и прошлым или с прочими людьми. Социализм представляет собой динамическую разработку той же темы: та же самая защита распространяется не на позицию, но на результат жизни, однако с той же самой мощно проявляющейся устремленностью вдаль, на все будущее и на всю человеческую массу, которой должны быть подчинены все единичные методы. Буддизм, который могут сравнивать с христианством только религиоведы-дилетанты[314], почти невозможно воспроизвести, выражаясь на западных языках. Позволительно, однако, говорить о стоической нирване, указывая при этом на образ Диогена. Обосновать можно и понятие социалистической нирваны, подразумевая под этим бегство от борьбы за существование, облеченное европейской утомленностью в такие лозунги, как мир во всем мире, гуманизм и общечеловеческое братство. Однако ничего из этого даже близко не подходит к до жути глубокому понятию буддистской нирваны. Можно подумать, что душа всех культур в последних утонченностях, умирая, испытывает ревностное отношение к исконнейшему своему достоянию, своему содержанию по части формы, к рожденному вместе с ней прасимволу. В буддизме нет ничего, что могло бы быть «христианским», а в стоицизме нет ничего, что встречалось бы в исламе ок. 1000 г. по Р. X., у Конфуция же нет ничего общего с социализмом. Высказывание «si duo faciunt idem, поп est idem» [если двое делают одно и то же, это не одно и то же (лат.)], которое следовало бы поставить во главу всякого исторического исследования, имеющего дело с живым, никогда не повторяющимся становлением, а не с логически, каузально и численно постижимым ставшим, имеет значение прежде всего для этих завершающих культурное движение проявлений. Во всех цивилизациях на смену одушевленному бытию приходит бытие одухотворенное, однако в каждом отдельном случае дух обладает иной структурой, а язык форм подчинен иной символике. Как раз при любой единичности бытия, создающего эти действующие в бессознательном поздние образования исторической поверхности, решающее значение имеет их родство по исторической ступени. То, что они выражают, различается, однако то, что они выражают это именно так, отличает их как «одновременные». Стоицизмом веет от отказа Будды от полной и деятельной жизни, подобно тому как от соответствующего отказа стоиков веет буддизмом. Выше уже указывалось на связь катарсиса аттической драмы с идеей нирваны. Возникает ощущение, что этический социализм, хотя уже целое столетие было посвящено его разработке, все еще не достиг и сегодня ясной, четкой, безотносительной формулировки, которой следовало бы быть окончательной. Быть может, он обретет зрелую формулу, подобную той, что дал Стое Хрисипп, в несколько ближайших десятилетий. Однако уже теперь высшие, чрезвычайно узкие круги могут производить стоическое впечатление благодаря своей тенденции к самовоспитанию и самоотверженности в силу сознания великого предназначения, т. е. римско-прусскому, абсолютно недоступному толпе элементу в социализме. Впечатление же буддизма создает в социализме его пренебрежение сиюминутной ублаготворенностью, тем самым carpe diem. Несомненно эпикурейским представляется популярный в народе социалистический идеал, которому социализм исключительно и обязан своей действенностью на низы и широкой распространенностью, тот самый культ ἡδονή [удовольствия (греч.)],