Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Настало Рождество, за ним пришел Новый год. Дожди стихли, потом совсем прекратились, а они все продолжали жить в своей долине. Но все когда-нибудь завершается: стали подходить к концу запасы основных продуктов, таких как мука и соль, то же самое касалось лекарств и одежды. И хочешь не хочешь, а пришлось уезжать.

Погрузив имущество на фургоны, они запрягли буйволов и ранним утром двинулись в путь. Караван фургонов, изгибаясь как змейка, двигался по долине вперед, в сторону равнин; Катрина сидела на козлах, держа на коленях Дирка, а рядом верхом на лошади ехал Шон.

Когда немного отъехали, Катрина оглянулась. Сквозь ветки кедров виднелась коричневая крыша их домика. Он казался жалким, несчастным и одиноким.

– Когда-нибудь мы должны вернуться сюда, ведь здесь мы были так счастливы, – тихо проговорила она.

Сидя в седле, Шон наклонился к ней и тронул ее за руку.

– Счастье – это не место, радость моя, – сказал он. – Счастье мы здесь не оставляем, мы берем его с собой.

Она ответила ему улыбкой. Второй ребенок уже давал о себе знать.

В конце июля они достигли берегов реки Лимпопо и нашли удобное место для переправы. Три дня понадобилось на то, чтобы разгрузить фургоны, перетащить их по мягкому песку, а потом перетаскать слоновую кость и имущество. Уставшие до изнеможения, они закончили ближе к вечеру третьего дня. Поужинали раньше обычного, и уже через час после захода солнца зулусы завернулись в одеяла и улеглись спать, а Шон с Катриной уже давно спали, обнявшись в своем фургоне. Утром Катрина встала какая-то тихая и слегка бледная. Шон не заметил этого, пока она не призналась, что чувствует усталость и хочет прилечь, и он сразу же стал присматриваться к ней повнимательнее. Помог ей взобраться в фургон, разложил и поправил подушки под ее головой.

– Ты уверена, что не заболела? – то и дело спрашивал он.

– Да… ничего страшного, я просто немного устала. Все будет хорошо, – уверяла она.

Как ни была благодарна Катрина ему за заботу, но с облегчением вздохнула, когда он ушел наконец присмотреть за погрузкой: его суетливая помощь частенько была несколько неуклюжей. Катрина хотела побыть в покое; ее охватили усталость и озноб.

К полудню, к радости Шона, погрузка закончилась. Он отправился к Катрине. Стараясь не шуметь, поднялся в фургон и, приподняв брезентовый полог, заглянул внутрь. Шону показалось, что Катрина спит. Но она лежала на кровати с открытыми глазами, укрывшись двумя толстыми серыми одеялами. Лицо было бледное, как у трупа. У Шона в груди заскребли кошки. Он подошел к кровати:

– Девочка моя, ты ужасно выглядишь. Может, все-таки заболела?

Шон положил руку ей на плечо и почувствовал, что она вся дрожит. Катрина ничего не ответила, но отвела взгляд и посмотрела вниз. Шон посмотрел туда же. На полу, в изножье кровати, стоял предмет ее роскоши – ночной горшок, изготовленный из массивного фарфора и разрисованный вручную красными розами. Она дорожила и очень гордилась этим предметом, и Шон, бывало, частенько поддразнивал ее, когда она на него усаживалась. Шон заглянул в горшок, и у него перехватило дыхание. Горшок был до половины наполнен какой-то жидкостью цвета темного пива.

– О господи, – прошептал он.

Застыв на месте, он все смотрел на горшок, а в голове у него вертелись слова мерзкой песенки, которую он когда-то слышал в пивных Витватерсранда. Слова эти били ему по мозгам, как кирка могильщика.

Он поднял голову и долго смотрел на нее, стараясь найти в лице признаки страха. И она так же долго, не отрываясь смотрела ему в глаза:

– Шон, это черная вода.

– Да… я понял, – отозвался Шон.

Да, отрицать бесполезно, и всякая надежда была бы нелепой. Это была так называемая лихорадка черной воды, малярия в своей наиболее злокачественной форме, поражающая почки, превращая их в тонкостенные, наполненные черной кровью мешочки, которые рвутся при малейшем движении. Шон опустился перед кроватью на колени:

– Ты должна лежать смирно и не двигаться.

Кончиками пальцев он осторожно коснулся ее лба – он был горячий.

– Да, – ответила Катрина, но глаза ее уже помутнели, и, впадая в беспамятство, она в первый раз беспокойно пошевелилась.

Шон положил руку поперек ее груди, чтобы удержать ее от лихорадочных метаний в бессознательном состоянии.

Когда опустилась ночь, Катрина уже глубоко погрузилась в кошмары малярии. Она смеялась, в бессмысленном страхе вскрикивала, трясла головой и сопротивлялась, когда он пытался дать ей напиться. Чтобы хорошенько промывались почки, ей следовало много пить – в этом состоял ее шанс выжить. Удерживая голову Катрины, Шон силой заставлял ее глотать воду.

А тут еще Дирк расплакался: он проголодался, вдобавок вид матери напугал его.

– Мбежане! – закричал Шон, от отчаяния чуть не срывая голос.

Мбежане весь день дежурил у входа в фургон и ждал распоряжений.

– Нкози, что надо делать?

– Ребенок… можешь приглядеть за ребенком?

Мбежане поднял кроватку с лежащим на ней Дирком:

– Больше о нем не беспокойся. Я отнесу его в другой фургон.

И снова Шон все внимание перенес на Катрину. Медленно, но верно лихорадка усиливалась. Все тело ее пылало как печка, кожа была суха, и с каждым часом Катрина становилась все беспокойнее, и контролировать движения ее было очень трудно.

Через час после наступления ночи в фургон явился Кандла: он принес горшок какой-то жидкости, над которой поднимался пар, и чашку. Шон сразу учуял запах и сморщил нос:

– Черт тебя побери, это еще что такое?

– Отвар из коры дерева девичья грудь… нкозикази должна его выпить.

Запах отвара был столь же отвратителен, как запах кипящих плодов хмеля, и Шон засомневался. Он знал, что это за дерево. Оно росло на высоких местах, у него была бугорчатая, будто пораженная какой-то болезнью кора, каждый такой бугорок был размером и формой похож на женскую грудь, увенчанную острым шипом.

– Где ты ее достал? Что-то поблизости я не встречал этих деревьев.

Шон тянул время, не решаясь давать отвар Катрине. Он слышал про эти зулусские средства от болезней: если больной не помрет от такого зелья, то, бывало, оно помогало.

– Хлуби сходил на холмы, где четыре дня назад мы останавливались… час назад он принес кору сюда, в лагерь.