Ловец бабочек. Мотыльки - Карина Демина

…а Геральд и спрашивать не стал бы, почему-то Гражина была в том совершенно уверена.

— Да.

— Что ж… в таком случае отвернитесь.

Боли она и вправду не ощутила. Холод. И прикосновение… прикосновение было скользящим, а потом по руке потекло что-то мокрое.

А Зигфрид запел. Низкий голос его отзывался колоколом. И Гражина не могла различить слова, но сама песня была прекрасна. Оттого и кладбище заслушалось.

Туман поднялся, вылепляя одну причудливую фигуру за другой.

Холодно стало.

А голос Зигфрида оборвался. Впрочем, ненадолго.

— Мало кому известно, что все кладбища меж собой связаны, — он заговорил вновь, обращаясь уже к Гражине, и она открыла глаза.

Надо же, руку перевязал и чистою тряпицей, значит, имелись у него и такие.

— Эта связь тонка, эфемерна даже… в мое время в ее существование верили не все. В ваше… похоже, вовсе забыли о ней. Вы живете иначе… я пытаюсь привыкнуть, но мне сложно. Что-то стало лучше… к примеру, железная дорога. Мне понравилось.

Он говорил и рисовал кровью на простыне непонятные знаки. Пальцем рисовал, не стесняясь время от времени облизывать.

— И еще горячая вода, которая почти в каждом доме имеется. Свет вот… этого не было. Зато вы забыли о том, как взывать к ушедшим. Не понимаю, почему… наверное, в той войне и вправду погибли слишком многие.

— А вы…

— Пропустил. Не по своей воле, хотя… по своей глупости. Забыл, что колдовкам не стоит доверять.

Гражине стало обидно.

Она ему платочки жертвует, а он, значит, доверять ей не собирается. Несправедливо.

— И мы…

— Нам нужно оказаться в другом месте и быстро… пройти кладбищенской тропой. Если вы все-таки…

Гражина вздохнула.

Хватит уже говорить. Надо? Пройдет. Хоть кладбищенской, хоть еще какой, главное, чтоб вернуться сумели. И Зигфрид, верно, понял по глазам, если усмехнулся своею кривоватою улыбкой.

— Вернемся. Постараемся.

Дальше было… скучно.

Мел.

Вновь знаки, дробные и непонятные. Их Гражина и так смотрела, и этак, но ничего толкового не увидела. На червяков похожи расползающихся. Или вот на пауков, что сплелись в странном танце. Одни белые, другие красные. Неужели и ей это учить придется?

С науками она не больно-то ладила.

Наконец, Зигфрид поднялся, отряхнул мел с ладоней и руку протянул.

— Кто бы вам ни встретился, не верьте. Мертвецам всегда охота ожить ненадолго. Дадите слабину, и ляжете в чужую могилу.

От же ж… последнею мыслью было, что матушка, узнай она про этакие прогулки, в жизни б Гражину из дому не выпустила. А потом вдруг поднялся туман и от простынки тропа протянулась, узкая, как ноге удержаться. Зигфрид первым ступил на нее. Руку Гражины не выпустил, более того, надежности ради ремешок на запястье накинул, затянул.

Она и не думала протестовать.

Так и самой спокойней.

Тропа была мягкою, что ковер, и прямою. Идешь, идешь, она под ногами проминается, но держит. А справа туман, и слева туман… и ничего-то в тумане этом не видать. Переливается он перламутром, и цветами разными… и будто шепчет кто-то.

Зовет.

— Пышечка моя… — этот голос она бы узнала из многих. — Ты ли это?

Сквозь туман проступила неясная фигура.

Пап? Только он и называл Гражину пышечкой, а мама сердилась, говорила, что сие — вовсе не похвала и девочке надобно быть стройною…

— Ты ко мне пришла?

Нет.

Нельзя верить… но ведь папа… когда она его еще увидит… и разве папа причинил бы ей вред? Ни в жизни…

…после жизни.

— Пышечка… подойди… дай обнять тебя! — он пробирается сквозь туман, но так медленно.

Конечно, он ведь мертв.

Мертвым тяжело.

Холодно.

И разве справедливо это? Разве Гражине не хочется исправить сию несправедливость? Надо всего-то — с тропы соступить. Отец рядом.

Обнять его и вернуться.

Тропа-то в шаге, и этот шаг…

— Я совсем один остался, — отец захныкал, и запястье опалило огнем. Боль была быстрой, но с нею вернулось и сознание. Нет уж, Гражина с тропы не сойдет, даже ради отца.

Она навестит его позже…

— Тварь, как мамашка твоя, — озлился мертвец и погрозил пухлым кулачком. — Всю жизнь мне испортила, а я ее любил… так любил…

Он всхлипнул горестно.

И оказался вдруг рядом, именно таков, каким Гражина его запомнила. В мундире своем генеральском, с наградами, коих было превеликое множество. Лысоватый. Нестрашный с виду… родной.

— Гадюки… извели меня, жизни лишили…

— Прочь поди, — велел Зигфрид, вырастая за Гражининым плечом, и от присутствия его стало спокойно.

— А! С некромантом связалась, пр-роститутка! — взвыл мертвец, пятясь. — На папку родного натравила…

— Это не ваш отец, — Зигфрид щелкнул пальцами, и фигура рассыпалась. — Обыкновенный неупокоенный дух. Они любят притвориться кем-то…

— Но…

— Ваша память, ваши эмоции для них открытая книга. Он потому и не подходил, позволяя вам самой создать нужный образ, который осталось лишь заполнить. Но идемте, все же на тропе не стоит находиться долго…

И они пошли…

…пан Штефан вытащил сердце из груди. Пощупал, причмокнул от восторга, до того хорошо оно было. А ведь и не скажешь, что в уродливой бабенке этакая красота сокрыта. Нет, определенно, изнутри человек много краше, чем снаружи. Снаружи что? Кожа и волосья, а вот внутри — совершенство истинное…

Он опустил сердце — не увеличено, не заросло жирком, не обзавелось опасного вида бляшечками, которые он видел на многих, впрочем, как правило мертвых, органов — в таз со льдом. Над тазом поднимался будто бы туман.

Амулет работал исправно.

И стало быть, сердце долежит до вечера.

— Дорогая, будь любезна, подай мне…

Панна Цецилия молча протянула нужный инструмент. Пожалуй, именно теперь она осознала, что поспешное это замужество было ошибкою. А ведь таким приличным человеком показался!

Доктор!

Она вздохнула, пытаясь понять, что же делать. В полицию пойти? Поздно…

…и ладно бы убил, но…

…слишком уж легко, стало быть, не первая смерть на совести пана Штефана. А где не первая, там и не последняя. Панна Цецилия отерла руки тряпицею и поморщилась. А говорила ж ей маменька, светлая память ей, мудрейшей из женщин, не торопись, приглядись хорошенько…