Остановленный мир - Алексей Макушинский

Трамвай стучал и трясся по бесконечной, бездревесной и безлюдной улице, от подъема к спуску, от спуска к подъему; дождь тек по стеклам, как и должен дождь в таких случаях, как некогда он тек в Ленинграде, косыми каплями, полосами, потоками; на остановках полосы пробовали течь просто вниз; тут же, как только трамвай трогался, сбивались на сторону и текли снова наискось; в парке был чудный, красный, наконец не скользкий, гравий дорожек; громады гладкоствольных пальм, в разорванное небо возносивших недостижимые кроны; еще пальмы с корою в разумных ромбах; когда же и на другом трамвае проехали мы предписанные нам остановки и поднялись по обеим лестницам, тогда уже никого нам спрашивать не пришлось, но прямо уткнулись мы в дверь с табличкой Associação Budista de Lisboa; самое же прекрасное было то, что океанская Тежо снова открылась нам, за черепичными крышами, под когтистыми облаками. Речная гладь (гладь бухты или гладь эстуария, как угодно присутствующим) была, на сей раз, исчерчена беззвучными катерами, как бывает небо исчерчено самолетами. Катера эти двигались, и паромы двигались тоже, но так далеко внизу это было, что неподвижным казалось само их движение, они сами казались просто точками на окончании проведенных ими же кильватерных линий. Всегда надеемся мы найти что-то осмысленное в тех узорах, которые предлагает нам жизнь. Никто, разумеется, не отозвался на наш звонок. Мы решили все-таки ждать, да и делать было больше нечего, идти больше некуда. Обнаружилось, наискось от заветной двери, кафе. В нем самом двери не было, да и передней стены не было, куда-то ее подевали, или раздвинули; мы спрятались в самую глубь помещения; все равно тянуло снаружи трагическим холодом, влагой и духотою; за отсутствующей стеной блестел под дождем булыжник, слышны были, изредка, чьи-то шаги по нему, клацанье кожаных каблучков, скрип и всхлип резиновых спортивных подошв, внезапные негромкие голоса. В Лиссабоне все едят маленькие кругленькие пирожные, посыпаемые свежей корицей, необыкновенно вкусные, другим столицам других стран, мне кажется, незнакомые; в метро, как в первые же дни мы заметили, продают такие пирожные в крошечных киосках маленькие, толстенькие (от поедания тех же пирожных) и вообще прелестные девушки, люби-тельницы (помимо пирожных) «Фадо», самой печальной, самой меланхолической музыки на этой невеселой земле; ни одного не встретилось нам киоска с такой девушкой и такими пирожными, из которого не раздавались бы разрывающие сердце звуки португальской многострунной гитары и надрывающий душу голос Амалии Родригес, всегда и на любой станции готовой рассказать вам о своей надорванной душе, разорванном сердце. В кафе рассказывала нам обо всем этом другая певица, и слушать ее было чистое наслаждение. И пирожные в этом кафе оказались еще вкуснее метрошных. Здесь, в Лиссабоне, Тина была уже не такой печальной, какой была в Петербурге зимою; и если была печальной по-прежнему, то уже не была такой несчастной, какой была в Петербурге. Когда же в третий – мы оба решили, что и последний – раз мы позвонили в дверь с табличкой Associação, околодверное говорительно-слушательное устройство вдруг, зашипев, ответило мужским и тоже отрадно-меланхолическим голосом; в ответ на наши английские объяснения щелкнуло, замолкло и выключилось; потом опять зашипело, даже звякнуло, дверь подалась – и мы очутились в смутном помещении, на дзен-до нимало не походившем, походившем скорей на приемную скромно практикующего врача, специалиста по каким-нибудь кожным болезням, c расставленными вдоль стен безликими стульями и низким столиком из той породы столиков, на которых лежат у таких врачей затрепанные глянцевые журналы, сообщающие миру о светских свадьбах, светских скандалах. Здесь таких не было, но были – в самом деле! – на разных языках, журналы и проспекты буддистские, Tricycle, и Regard Bouddhiste, и Shambala Sun, и Buddhismus аktuell, и Ursache und Wirkung. Я из этих журналов некоторых никогда и не видел; если видел, то в Интернете. Висела мандала на стене, на том месте, где, будь здесь и вправду приемная скромного доктора, полагалось бы висеть вихрясто-морскому пейзажику. Мандала была замечательная, очень сложная, очень яркая, наверное драгоценная, спрятанная под толстым стеклом. Не менее замечательный господин появился из соседней комнаты – едва ли не самый не-буддистский человек из всех, встретившихся мне на буддистском пути, – пожилой, маленький, с тем желтоватым оттенком кожи, который так характерен для португальцев, с седой аккуратненькою бородкою, в темно-синем костюме с жилеткой, галстуком и тоже синим, но другого, светлого оттенка платочком в нагрудном кармане; персонаж романа (я тут же подумал): меланхолический доктор из какого-нибудь (мною до сих пор непрочитанного) португальского романа конца, что ли, XIX, начала XX века (любимого времени, по которому всю жизнь обречен тосковать я). По-английски говорил он неплохо, хотя и с сильным акцентом; превосходно говорил по-немецки, с акцентом тоже довольно сильным и с оборотами такими, как если бы он учился где-нибудь в Гейдельберге если не перед Первой, то уж точно перед Второй мировою войною. Ему жаль нас разочаровывать, es tut ihm leid, uns enttäuschen zu müssen, но нет, никогда он такого человека не видел, сообщил он, внимательнейшим образом изучив предъявленные ему Тиной в айпаде, мною в айфоне, фотографии Виктора; засмеялся, по-детски и стариковски, когда понял, что от одной фотографии можно перейти к другой, просто пальцем проведя по экрану – никаких айпадов, айфонов в его мире, конечно, не существовало. Все же нет, как ни жаль ему огорчать нас, но такого человека никогда он не видел; какое интересное, значительное лицо; удивительные глаза. Русский, говорите вы? живущий в Германии? Нет, милостивая государыня (он правда – клянусь! – сказал Тине gnädige Frau, к полнейшему Тининому восторгу), нет, не знаком ему такой человек. Здесь буддистское общество, да, ответил он на мой робкий вопрос, даже ассоциация буддистских обществ, пояснил он, узкой, смуглой, благородной рукою показывая на пустые стулья у стен – как если бы на каждом стуле сидело по невидимому представителю какого-нибудь буддистского общества, а то и прямо по бодхисаттве – а он… он у них председатель, Vorsitzender. У них бывают собрания… и лекции… и эти… доклады. Не очень часто, добавил он с извиняющейся интонацией. Бывают… но не очень часто. Дза-дзен? Что вы хотите сказать? Ах, дза-дзен, сидячая медитация? он уже слышал об этом… Жаль, что он не может помочь нам. Знаете что! – воскликнул он вдруг, узкой и смуглой ладонью ударяя – в самом деле ударяя – себя по лбу; знаете что, wissen Sie, вам надо съездить в дзен-буддистский монастырь, там, в горах (он протянул руку, куда-то указывая; задравшийся рукав его пиджака продемонстрировал мне и Тине изумрудные запонки на манжетах); там, в горах, за Коимброй. Да, там есть дзен-буддистский монастырь, сообщил он в ответ на наше с Тиною изумление; там, в горах, высоко, далеко. Чем чаще он повторял это там, тем труднее было поверить, что в самом деле оно существует. Тем не менее, вышедши в соседнюю комнату (за полуоткрытой дверью увидели мы огромный письменный стол, из того же романа), в столе порывшись, нашел и записал он для нас четким почерком на узком листочке (напоминавшем рецепт) длинный, сложный адрес монастыря, с указанием ближайшего города, ближайшей деревни, какого-то поворота, которой важно было не пропустить. Нет, разумеется – с усталым вздохом отверг он эту вздорную мысль – он не бывал там; он редко выезжает из Лиссабона. Мне очень хотелось спросить его, доктор он или нет; я не решился. Тот доктор, в том романе, мною не читанном, вообще никогда, наверное, не выезжает из Лиссабона, я думал; каждый день ходит по тем же улицам, смотрит на ту же Тежо. Он не выезжает, а вы съездите, говорил господин, хотя, он слышал, без автомобиля (ohne Wagen) туда не добраться, но автомобиль, он слышал, можно взять напрокат. Или мы могли бы по железной дороге (mit der Eisenbahn) доехать, например, до Коимбры, а оттуда уж отправиться в горы. Он желает нам счастливой поездки; он почему-то уверен, что мы найдем то, что ищем, того, кого ищем. Только он советует нам подождать пару дней; погода, если верить барометру (sollte man dem Barometer Glauben schenken), должна скоро наладиться.