Исповедь лунатика - Андрей Иванов

Знала, что говорила (снеслась с кем надо).

Да, конечно… никто не станет морозной ночью просто так шататься и рисовать в темноте сигаретными огоньками иероглифы… фыркать, шмыгать, круги наматывать по сугробам и гололеду возле твоего дома… Вот для кого снег сгребаешь! Для своих собственных убийц ты посыпаешь песочком гололед, ломиком его скалываешь, чтоб им удобней к тебе подобраться было… и платят тебе за это те же тридцать сребреников.

Может, председатель меня и устроил двор убирать, потому что ему сдать меня красиво хочется? Ухмылка у него была такая гадкая, мол: ну, пусть убирает… сам себе могилку… Zwei Fliegen mit einer Klappe…[49]

У сарая заметил бомжа (его ни с кем не перепутаешь); он плелся сквозь садик, топтал клумбу, на которой когда-то в специально связанной рукавице у деда росла роза, – бомж медленно и довольно шумно продирался сквозь кусты шиповника, шелестел пакетами и дребезжал бутылками, что-то бурчал себе под нос; бесстрашный, он боялся только колючек: шел, опустив лицо, плечами разводил ветки, прикрывался рукой, ветки цеплялись, кусали его пуховик, а он бранился в ответ.

Я тихонько пошел за ним, поглядывая по сторонам: всё было спокойно; никого не было… никакой реакции на этот ворох склянок, шум-гам…

Бомж уплыл за помойки, ушел к себе в сарай.

Я подождал и – впрыгнул на крыльцо, быстрым выверенным движением вставил ключ, вошел в подъезд, закрылся раньше, чем вспыхнул фонарь.

…

…бродил по квартире, выглядывая из окон… даже из комнаты матери – обычно к ней старался не заглядывать вообще, так там всё ужасно: вверх дном, шиворот-навыворот, беспорядком не назовешь: со знанием дела перетрясла шкафчики, вывернула наизнанку кофточки, сплела в узлы лифчики и бросила. На газетах у нее сухие травы, много всяких трав (она пыталась лечить меня – хотел бы я знать: от чего?).

Ее комната угловая, оттуда видны сараи и гаражи, зыбко поблескивает льдистая тропинка между домами, которую ниоткуда больше видеть нельзя (чердачное окошко, которое выходило на эту сторону, забили), – высунувшись, я мог практически за угол заглянуть! Из кухонного окна я держал под контролем крыльцо, из своей комнаты – детскую площадку и дорогу. Я мог видеть подходы к дому чуть ли не со всех сторон! Оставалось одно недоступное место: парковка с мусорными контейнерами. Меня это место беспокоило, оно стало черным в карте моего сознания и даже по ночам снилось: поворачиваю за угол, а там – непроницаемая мгла. Ходил окружной тропинкой под сосульками (скорей сосулька убьет, чем пришьют) через проходной двор, сворачивал, делал крюк и не уходил в город, не удостоверившись, что на парковке никто не сидит в незнакомой машине, за контейнерами никто не сутулится. Если мать была дома, я вежливо просил ее под каким-нибудь предлогом выйти на улицу, проверить; часто и просить не приходилось – сама шла (у нее был свой ритм тревожности), обходила дом, возвращалась и говорила, что идти можно, никаких подозрительных личностей нет, хотя сама от себя добавляла:

– Сидел бы уж и никуда не выходил…

Но я шел, потому что не мог целыми днями сидеть в этой дыре. От вони горелых голубцов деваться было некуда. Мать всюду носилась с тарелками: яичница, каши, запеканки, квашеная капуста… Раскрытые книги, квитанции… кофе, какао, крошки, крышки, пробники, рюмочки с запахом пустырника, пузырек женьшеня, гвоздика, бумажки из парфюмерных…

Председателю, который повесил над нашим крыльцом автоматический фонарь (следить удобно, но входить – страшно), посоветовал у стоянки поставить вдобавок зеркало, большое, на ноге, или на угол дома повесить.

– Выезжать из-за угла неудобно, не видно, что там за углом…

Он криворыло выпустил пивную отрыжку, покачал головой и так насмешливо спросил:

– А зачем это тебе? У тебя что, машина есть?

Я чуть не психанул.

– Вот-вот будет. – И скрипнул зубами. – Я же сейчас по большей части о пешеходах думаю. Меня тут на днях чуть не задавили, пока я с лопатой туда-сюда… кто-то задом сдавал, и на меня… у вас ребенок маленький, между прочим…

Он притих.

– Ну да, ну да… – Почесался и с деланым участием в голосе сказал: – А это очень неплохая идея! У нас в доме аж три семьи с детками! Мы это рассмотрим. Спасибо вам большое! – Руку мне пожал и пообещал: – Я напишу в управу… Соберем собрание… Поставлю в известность жильцов… Всех опрошу… Это мысль! Зеркало… Детки… Опасный поворот… Хм! Мысль!

И пошел хмыкать.

Я подал ему идею, как еще пару тысяч сгрести в свой карман. Но так всё это и повисло в воздухе. Потому что надо было собирать подписи. Никто не хотел. Всем плевать на детишек. На свою жизнь тем более, а на чьих-то детишек – пусть давят! Председатель стучался в двери, звонил. Люди прятались, старухи заворачивались в шали, скрипели, дергались, косились, отворачивались от него к своим килькам-кошкам. «Что за зеркало?.. Кому оно нужно?» – ругался старый офицер связи Кирюхин, алкоголик в шерстяных носках, мешок с дерьмом в обвислых кальсонах, – в самом конце коридора он устроил курилку, дымил там и ругался; мать боялась его, как черта, он к ней цеплялся, подбивал клинья, тут приехал я, поставил черта лысого на место, он искал повод для скандала, потому что ему в долг не давали (тоже мне русские, – кривил он морду, – одни жиды кругом! тьфу! – заплевал весь коридор), и тут – зеркало! Мать вцепилась мне в шарф, шипела:

– Зачем ты это затеял?..

Я отрывал ее руки от себя, как репей:

– Это же всего лишь дорожное зеркало… мама, ру-ки… ма-ма!

Если бы повесили зеркало, мне бы спалось спокойнее; а если бы повесили на оба угла, я бы мог и не заходить в ее комнату… столько барахла, ступить некуда, пока до окна доберешься, столько всего растопчешь, пузырьки, склянки, елочные игрушки… Зато такое успокоение: выглянул – мертвый двор, убранный снегом, яркий фонарь у соседнего дома, все тропинки, как линии судьбы на ладони, ясно просматривается каждый след. Как хорошо, что мы в угловой квартире! Мать рассказывала, что в угловую угодили потому, что сосед напротив первым въехал (в 1955 году), находчиво поменял номера на дверях, чтобы не вселяться в угловую – холод собачий – не натопишь. А мне плевать… и матери тоже: мы и не топим почти! Зато отсюда я дальше вижу; если б еще зеркало повесили, я бы никуда не выходил вообще. Мне оно даже снится: большое, выпуклое, как огромный сюрреалистический глаз, – я высовываюсь из окошка, смотрю в него и вижу совсем другой мир, вижу горы, быструю речку, каскад… это Норвегия, мне часто снится Норвегия…

* * *

Нам дали такую грязную, такую маленькую, такую темную комнатку, что я моментально впал в депрессию; даже не в свою, а в депрессию пакистанца, который проживал в этой комнатке до нас. Это была депрессия ленивого толстого человека. Он был так ленив, что то была и не депрессия даже, а просто нежелание двигаться. Собрать свое барахло и переехать по коридору двумя дверями дальше для него было почти непосильным трудом. Он выбирался, как железнодорожный состав: пять баулов, три спортивные дерматиновые сумки, восемнадцать пластиковых пакетов: пустые бутылки, банки, шмотки, тряпье и залежи дешевой муки из COOP’а… Потом и у нас эта мука была; COOP – ближайший магазинчик, где, как на складе, можно было купить что-нибудь в огромном количестве по очень низкой цене, например, пива крепостью 3,5 % или муки с картошкой. Все покупали муку, весь Крокен был в муке. Сначала думал – пыль от ремонтных работ, меловая крошка. А когда сам стал ходить за ней в COOP, понял: мука.