История моей жены. Записки капитана Штэрра - Милан Фюшт

— Как же вы изменились! До чего стали грубы! — И оборвав свою речь, на сей раз вышла из комнаты.

Неужели я и вправду стал груб? Возможно. Раздражителен? И это не исключено. Но не исключено и другое: жена моя действительно невиновна — даже эту мысль я склонен был допустить: с такой обидой и столь невинно смотрела она на меня. Вдруг мне все это почудилось? Женщины склонны к романтическим грезам, молодым людям свойственны роли рыцарей, ну, а мне-то какая отведена роль?

Кстати, жена моя понятия не имела о том, что со мной творится. История о пожаре прошла мимо ее внимания, а когда ей задним числом показали статью в газете, все было в порядке, люди не пострадали, так что не о чем было и говорить.

— У вас случился пожар? — с легким испугом запричитала она. — Опасно было? — И все в том же роде. Что я мог бы ответить ей? В ее же духе? Захлебываться словами, живописать в красках, как мне было трудно?

Ничего этого я делать не стал. Даже голос ее меня раздражал.

— Да, горело, — ответил я. И на том с пожаром было покончено. Кстати, я вовсе не нуждаюсь в сочувствии, в обсуждении моих переживаний — заранее знаю, что это впустую. Не жду ни жалости, ни поддержки — не вижу в том смысла. Случилось то, что случилось, сам и расхлебывай.

Признаться, я был на взводе, это правда. Постоянно взвинчен. Компании случайных людей стали для меня еще более чуждыми, их развлечения — непонятными, их спокойствие раздражало. Я чуть не набросился на официанта, который недостаточно вежливо обошелся с моей супругой, нагрубил какой-то старухе… впрочем, оставим это. Следует учитывать, что моряк всегда нервничает на суше, поскольку чувствует себя не в своей тарелке. В море — будь я хоть распоследний матрос — я ощущаю себя человеком, каждое действие мое исполнено смысла, мое поведение важно для других людей. А здесь я никто. Превращаюсь в ничтожество. Добавим к этому городской мусор. На борту тоже мусора хватает, но при желании я могу смыть его за борт. Даже душу собственную могу отдраить дочиста, ежели возникнет охота. И тогда все вокруг сверкает, и солнце сияет тоже. А здесь что мне чистить, воздух? Потому как он ведь тоже грязный. Люди же словно плесневеют в своих конурках подобно старому хламу на чердаке, особенно сильно такое впечатление зимой, когда они не высыпаются и по утрам клюют носом в трамваях.

Это я к тому веду, что на берегу нашему брату тоже несладко живется. Не жизнь, а стоячее болото, да еще после перенесенных бурных страстей. Я, например, терзался, словно заживо погребенный в бескрайней, беспросветной кошмарной ночи, не в силах вырваться на волю. По-прежнему ощущал себя на борту стройного, прекрасного судна, которое безудержно рвется вперед, объятое пламенем, стучит машиной, пробиваясь в ночи, потому как упрямо не желает сдаваться. Чем вам не живой человек? Та ночь запечатлелась в моей памяти как бездонная пустота, небытие, а само суденышко — точно душа моя в этой космической пустоте… иначе и не могу выразить. По ночам я вскрикивал в ужасе и просыпался, плавая в поту: ведь всем своим существом я находился там.

Жена моя, конечно, тоже пробуждалась с вопросами: «Что с вами такое?» — и садилась в постели. Но я не утруждал себя ответами, предпочитая вести разговор с самим собою — в трамваях, на улице. И не было этим беседам ни конца, ни края. Ну, вот, к примеру:

— У нее все ее беды от любви, но ведь мои-то — нет.

— Больше я на берег ни ногой, — твердил я себе. — Ежели я тебе не безразличен, тогда изволь следовать за мной на борт, коль скоро там мое место…

А иной раз, под другое настроение, заявлял противоположное: сроду больше не выйду в море, на черта мне сдалась она, такая жизнь!

Словом, впал я в такое расположение духа, когда и сам не знаешь, что думать. Выскажешь мысль — вроде все верно, подумаешь совсем обратное, и тоже нечего возразить. Порой даже жалость охватывала: эх, почему только я той ночью пулю себе в лоб не пустил?

Целый, невредимый, ни болячки, ни хвори никакой… а сам ты словно карманные часы: ходят хорошо и точно, да только слышится некая пустота в самом тиканье. Стало быть, есть в механизме неполадки какие-то…

И вот тут-то кстати подвернулся этот барич Дэден, придал мне малость сил самим своим существованием. Уже хотя бы тем, что вынудил меня считаться с ним, ну, и кое-чем другим, о чем сейчас пойдет речь.

Как-то раз мы вместе сидели в Кафе-де-Сен-Лю, принадлежавшем моему давнему другу, бывшему капитану нормандского судна. И Дэден, конечно же, он теперь был с нами неразлучен. Как я терпел это, не пойму до сих пор. Но как ему это удавалось? Тоже уму непостижимо.

«Когда же он умудряется писать, писателишка этот?» — порой задавался я вопросом. И склонялся к мысли, что ничего он не делает, не говоря уж о сочинительстве. Вынесет разве что ночную вазу за своим дядюшкой-графом, после чего напялит охотничью шляпу красоты неописуемой и ну — Париж завоевывать. От таких мыслей непрестанно пребывал я во взвинченном состоянии.

И все же как-то раз я подкинул жене на пробу замечание:

— Судя по всему, этот Дэден славный малый.

Она так и просияла.

— Вот видите? Я же вам говорила! — Вспыхнула вся от радости и давай разливаться соловьем.

Словом, так дело и обстояло — все в открытую, черт бы их побрал!

Ну, а я-то, спрашивается, чего ради из себя такого терпеливца строил? По двум причинам. Во-первых, отдавал ему должное. И то сказать: не ворует, а ведь мог бы. Более того, самолично вернул мне кошелек. Я забыл его на столике в буфете, а месье Дэден — нет чтобы себе в карман сунуть, взял да принес мне. Не ворует человек, уж это ли не великое достоинство!

А кроме того тяжеленько приходилось сносить кислые взгляды моей супружницы. После грубых моих выпадов с прошлого раза взялась испепелять меня взглядами, будто я собственноручно лишил жизни ее отца родного. Ах, так? Больше вам пощады не будет! Вместе — так вместе, будто пришпиленные. Да я еще «славным малым» его обозвал! Первым делом супруга моя решила сблизить нас. Беседы происходили следующим образом.

Мадам шла промеж нас, а мы с означенным господином по обе стороны от нее. Она и передавала слова одного собеседника другому:

— Дэден полагает, что сигары другого сорта лучше. — Мой муж советует нам наведаться в другой синематограф. И так далее. Месье Дэден иной раз адресовал мне какую-нибудь реплику, я же ему — никогда. Но без конца ломал голову, как бы отшить этого субъекта?

Ведь как ни крути, а ситуация аховая. В лучшем случае он — идеальный друг, книжками ее снабжает, всякие другие мелкие услуги оказывает, все уши ей прожужжал, до чего хорошая получилась бы из нее кинодива (на такую дешевую приманку, по-моему, любая женщина клюнет, даже самая умная) — словом, он ей родственная душа, а я некультурный, неотесанный мужлан. Добытчик средств к существованию, тягловая сила. Ну, и серый, как положено.

Зато в обществе нормандца я чувствовал себя отменно. Человек, что называется, свой парень, которому нет нужды объяснять, каково это, когда тебе в лицо кричат: «Да что это за капитан за такой? Вы в ответе за наши жизни!» — ну и прочие «приятные» вещи.