Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство - Юлия Щербинина

С другой же стороны, детский поведенческий кодекс (основные положения которого сформулированы тем же Карлсоном) совершенно иначе прочитывается применительно к взрослым, чуть ли не предписывая воевать с родителями, подтрунивать над бабушками-дедушками, изводить воспитателей, третировать учителей. Маленькие объявляют большим негласную войну, ставят ультиматумы, объявляют забастовки, саботируют требования. Эта «перекодировка» тем заметнее, чем больше возрастная разница.

Отсюда и популярный литературный сюжет – переворачивание ролей и переадресация функций: дети начинают править взрослыми или «перевоспитывать» их на свой лад.

Вспомним, например, рассказ Виктора Драгунского «…Бы» – про мальчика, который фантазировал, «как хорошо было бы, если бы всё вокруг на свете было устроено наоборот. Ну вот, например, чтобы дети были во всех делах главные и взрослые должны были бы их во всём, во всём слушаться». Дальше юный герой увлечённо описывает, как станет «дрессировать» родителей и бабушку. При этом уморительно использует интонации и клише взрослой речи.

«Что и говорить, я всё бы им припомнил! Например, вот мама сидела бы за обедом, а я бы ей сказал: „Ты почему это завела моду без хлеба есть? Вот ещё новости! Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты похожа? Вылитый Кощей! Ешь сейчас же, тебе говорят! – И она бы стала есть, опустив голову, а я бы только подавал команду: – Быстрее! Не держи за щекой! Опять задумалась? Всё решаешь мировые проблемы? Жуй как следует! И не раскачивайся на стуле!“»

Варианты и перепевки того же сюжета – в рассказах О’Генри «Вождь краснокожих» (несносный мальчишка мучает своих же похитителей) и Аркадия Аверченко «Нянька» (малышка оказывает облагораживающее влияние на грабителя); повестях Януша Корчака «Король Матиуш Первый» (мальчик управляет страной, проводит реформы) и Натальи Соломко «Если бы я был учителем» (школьник воображает себя педагогом).

На пятки литературе наступает кино. Так, в советском приключенческом фильме «Капроновые сети» ребята мстят браконьеру: ранят его и оставляют одного умирать в лесу. В кинокартине «Деннис-мучитель» пятилетний малыш задаёт жару бродяге-преступнику. В знаменитой «Игрушке» гувернёр становится забавой избалованного мальчонки. Оставшийся «Один дома» восьмилетка борется с домушниками…

Иногда «преображение» взрослых происходит с помощью волшебства. Например, в сказочной повести Александра Курляндского «Моя бабушка – ведьма» заколдованная училка французского языка гоняется за двоечником Васей Новиковым, чтобы сделать ему что-нибудь приятное…

Но почему, почему маленькие постоянно воюют с большими и всё время пытаются перетянуть на себя одеяло власти и влияния?

Прежде всего, дети недовольны тем, что взрослые слишком важничают и задирают нос. А потом сами же страдают от этого, и поделом! В повести финских писательниц Синики и Тины Нопола «Соломенная Шапочка и Войлочная Тапочка» на дверях папиной комнаты висело объявление: «Тем, кто не умеет читать, вход воспрещён». Ну, дальше всё ясно: в комнату ломился именно тот, кто читать-то как раз и не умел.

Ещё ребятишек задевает, что очень многие (не только негативные!) их поступки и высказывания часто кажутся нам странными, непонятными, неприятными.

«Из ежедневных наблюдений над сыном прокурор убедился, что у детей, как у дикарей, свои художественные воззрения и требования своеобразные, недоступные пониманию взрослых. При внимательном наблюдении, взрослому Серёжа мог показаться ненормальным. Он находил возможным и разумным рисовать людей выше домов, передавать карандашом, кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист – в виде спиральной нити… В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий раз неизменно звук Л красил в жёлтый цвет, M – в красный, А – в чёрный…»

(А. П. Чехов «Дома»)

Переведём писательские наблюдения и художественные метафоры в реальную плоскость – и зададимся вопросом: где же находятся, где живут дети, чьё поведение кажется нам столь малопонятным?

По сути, эта квазиреальность есть реальность мифа. Но мифа не в позднем значении данного слова («выдумка», «заблуждение», «фикция»), а в исходном, исконном смысле: миф как универсальный образ бытия; синкретичное (цельное, нерасчленённое) представление о мире. Уже в архаической мифологии заявлена маргинальная позиция ребёнка: он пребывает между «тем» и «этим» светом, на границе сакрального (священного, иррационального) и профанного (обыденного, повседневного) пространства-времени.

«Мифы – древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы; в них ребёнок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили…» – пишет Андрей Белый в автобиографическом романе «Котик Летаев». А выдающийся русский философ Семён Франк назвал эту особенность детства «жизнечувствием» и поставил непраздный, вполне серьёзный вопрос: «То, чем мы тогда жили, было ли только нелепым, бессмысленным заблуждением – плодом невежества и умственной беспомощности, – или мы, может быть, чуяли тогда что-то реальное, что теперь от нас ускользает?»[25]

Эта особенность детского мировосприятия также отражена в самом языке. Два века назад бытовал ныне устаревший глагол детствовать – пребывать в детстве как особом состоянии и активной деятельности. А само слово дитя – общего происхождения с полузабытым детинец (внутреннее укрепление города, кремль), что акцентирует в нём смысл некоего центра, ядра, укреплённой и защищённой основы[26].

Причём малыш не просто верит в окружающие его фантомы и видения – он находится среди них, воспринимает их как настоящие, подлинные, всамделишные. Потому и разрушить эти стены, развеять эти грёзы, переубедить ребёнка в реальности волшебства и превращений решительно невозможно. Равно как и не нуждаются в подтверждениях колдовство и чудо. Рациональные аргументы бессильны и бессмысленны в иррациональном мире.

«…Мы рассмотрели отпечатавшиеся на снегу следы мужских сапог, которые вели к реке. По внимательном их исследовании было единогласно решено, что это следы того волшебника, который ночью вышел из реки и поселился в нашем замке. Это было так ясно, что никому и в голову не пришла самая простая мысль, именно, что волшебник ходил к реке за водой. Почему неизвестное существо, поселившееся в пустой бане, непременно волшебник, а не просто человек, – тоже было ясно, как день, и не требовало доказательств».