Ангел пригляда - Алексей Винокуров

– Кто мог знать, что мы тут появимся?

Женщина молчала, тщательно отряхивая малое свое, рябое, как курица, пальто. Потом взглянула на отца Михаила, проговорила робко:

– Никто не мог. Наверное, случайно…

Спутник ее только усмехнулся невесело.

– Что ты говоришь, Катя? Четыре снаряда в чистое поле, да так, чтобы попасть именно в нас, – и все случайно? Нет, уволь, не бывает таких случайностей.

– Но зачем им? Обычным оружием убить нас они все равно не могли.

– Убить – нет. Остаток сил забрали – вот это плохо.

Катя помолчала грустно, не отводя от отца Михаила больших доверчивых глаз. «Что же делать теперь?» – ясно читалось в этих глазах.

– Все то же самое и будем делать, – отвечал ей архистратиг на незаданный этот вопрос. – То, для чего спустились. А пока надо отсюда выбираться. Как бы снова стрельбу не открыли.

– В какую же сторону пойдем? – сказала Катя.

Спутник ее посмотрел на белые низкие небеса, но, видно, не нашел там того, что искал.

– Вот если бы сейчас была ночь, – заметил он задумчиво, – и звезды, сразу бы стало ясно, куда идти… Ладно, положимся на волю Божью. Хоть здесь ее знать и не хотят.

Напугав свою спутницу этими страшными словами, он, не теряя бодрости, двинулся по бескрайней снежной равнине – туда, куда звал его то ли божественный голос миссии, то ли простое человеческое чувство долга.

Наст негромко постанывал у него под ногой, кое-где проваливался, проминался глубоко, до щиколоток, небо повисло низкое, серое, а он все шел, глядя себе под ноги, думал о чем-то. О чем же думал он сейчас, протаптывая дорожку в глухом снегу, еще только ждущем своего снаряда – с любой из враждующих сторон? Как ни удивительно, мысли его были простые, вполне человеческие: о семье, об отце, о братьях.

Отец, которого не видел он уже целую вечность… Отец светоносный, который есть любовь, не выдержал злобы людской и мелочных свар, исчез из обитаемых пространств, перенесся в иные измерения. Доходили глухие слухи, что и вовсе мог он чудовищным усилием воли прекратить свое существование, оставив Михаилу, первому из сыновей, опасное бремя поддержания порядка в доступных мирах.

Но нынче трудно, очень трудно нести такое бремя… еще труднее исполнять долг. Люди, некогда младшие братья, отгорожены Преградой и ввергнуты в ад еще при жизни. Все они, все – от новорожденного младенца до правителей мира – обрушены уже в геенну и сами не знают о том. А сделано это было по соглашению между преисподней и сферами. Поначалу – как временная мера, как чистилище, откуда есть еще шанс подняться, осознать, вознестись к утерянному раю… Но шли века, тысячелетия, а люди не становились лучше. То есть кто-то, конечно, становился, но большинство не менялось. Прогресс, цивилизация, культура – все это тонким слоем покрывало древний мозг рептилий, озабоченных только размножением и едой. Смотреть на это было ужасно… и даже Отец дрогнул, не вытерпел, утратил веру в людей. Временное небо чистилища схлопнулось, превратилось в вечную адскую пасть, где терзались обреченные миллиарды.

Но все же горела в немногих, не угасая, искра божественной любви. Вот потому он, Михаил, первый из ангелов, присматривал за ними и потому сошел сейчас с подлинных небес, прошел сквозь жаркую, морозную адскую воронку – сошел, чтобы спасти, чтобы давнее то соглашение можно было еще расторгнуть и вернуть все на круги своя… Аду – адово, человеку – человечье…

Он шел по целине, и легкий снег осыпал его лицо, сковал бороду, ветер заставлял щуриться, проникал сквозь дырявую телогрейку, холодил грудь. Смертное тело давало себя знать, смертный разум с ужасом глядел на себя из мрачных глубин, сомневался, трепетал.

Да было ли, в самом деле, соглашение, и был ли Бог? Все знали, что только они трое – Михаил и братья – видели Бога во всей его силе и славе. Но что значит – видели? Он, архистратиг, помнил лишь свое собственное появление – и свет, свет бесконечно добрый, ласковый, всеобъемлющий. Не больше помнили и остальные. А что, если и не было его никогда и все это только галлюцинации, видения, которыми сознание защищается от вечного ужаса преисподней? А если Отца нет и никогда не было, тогда и братьев нет – ни Люцифера, ни Гавриила, ни других, да и самого Михаила, если приглядеться, тоже не существует… И тогда вовсе он не архангел никакой, а несчастный безумец, невесть что возомнивший о себе. И ангелов ли он видит крылатых или просто медбратья снуют вокруг него в своих белых халатах, готовя очередной укол…

Может, он попросту сбежал из психушки?

А может, даже, что и не сбежал. Пройдет сейчас действие лекарства – и он увидит себя в доме скорби, где повесился в прошлом году китаец Ся, оттого что хотел выписаться обратно в Поднебесную, а этого допустить было нельзя, потому что если выпишутся все китайцы, то что же это будет?

Он отмахнулся от диких мыслей, не дал им возобладать, вспомнил о Гаврииле. Но и тут память подбрасывала невеселое… не радовало оно его, не могло радовать. Архистратиг поднял мысленный взор к невидимым небесам, пронизал их до последних галактик, возвысил голос сердца своего.

О брате, в глубинах дальнего космоса сущий! Вслед за многими повторю: почто оставил меня? Обманутый ничтожеством людским, оскорбленный низостью человеческого рода, отправился блуждать среди черных дыр и сверхновых, в надежде найти иную, лучшую жизнь, а, повезет, то и самого Отца… Как мог ты, Гавриил, отринуть от себя холодный ад ближнего космоса, в котором вращалась Земля, отречься от дьявольских лабиринтов Млечного Пути, пустившего свои метастазы дальше, чем ему было назначено? Теперь один я перед лицом Врага, и нет у меня здесь той силы, которая положена мне по праву.

Кто такой ныне я сам, топчущий упрямый белый снег? Малая часть могущественного архангела Михаила, второй в мире силы после Творца Вседержителя… Или все же третьей – что скажешь на это? Неужто второй был Проклятый, тот, чьего имени теперь не говорят, ибо само имя его способно выжечь кровавые язвы во рту и на языке, а произнесенное трижды без перерыва – и вовсе свести с ума. Но ведь он Сатана, враг лишь для людей и для младших ангелов, созданных вдогонку первым. А что помню о нем я? Свет, и любовь, и преданность, и красота, источаемая каждой клеткой божественного его естества… И еще горькие слезы, которые застилают глаза при мысли о низринутом во тьму несчастном брате Деннице, ангеле Утренней звезды.

И вот я среди людей, чтобы спасти их или сгинуть самому… Чего же жаждет род лукавый и прелюбодейный? Того же, что и всегда – знамений, чудес, воскрешения мертвых… Ничего этого я теперь не могу, я – могущественнейший из ангелов Божиих… Сила покинула меня. С чем приду ко Врагу, ко брату, ставшему врагом? Как смогу убедить его? Стоит ли по-прежнему за плечом моим Вседержитель или оставил Он нас, как оставила меня сила?

Нет ответов на эти вопросы, и ни на какие вопросы нет ответов. Но, что бы ни было, нужно идти туда, в логово тьмы и теней. В этом мой долг сына, долг перед другими его детьми, которым в небесах и на земле несть числа…