Болваны - Александр Галкин

Вдруг из-за колонны головой вперед, прижав к вискам душки больших очков, выскочила приземистая Лянечка, давняя, еще с первого курса, любовница Голицына. С перекошенным лицом она схватилась сзади за полы Цилиной шубы, сорвала ее с плеч, неуклюже подпрыгнула и двумя руками с остервенением вцепилась в Цилины волосы.

- О-о-ой! - басом взревела Циля и выронила сумочку.

Лянечка торопливо накручивала на кулак распущенные Цилины пряди. У той от боли слезы выступили на глазах, но вместе с тем она стиснула зубы и на ее лице тоже стала проступать ожесточенно-зверская гримаса, не сулящая ничего доброго. Циля резко вывернулась и ткнула Лянечку коленом в живот.

Та, охнув, отпрянула. С ее носа слетели очки; ударившись о каменный пол, они разбились. Теперь уже Циля, распластав пятерню, с выражением какой-то холодной деловитости схватила Лянечку левой рукой за грудь, притянула к себе, а правой медленно и методично, пока Лянечка стонала, проводила по щеке обидчицы крашеными бордовыми ногтями глубокие борозды, которые вместе с кровью проступали сквозь Лянечкину кожу.

Лянечка заголосила и судорожно задергала головой. Циля задержала свои длинные, острые когти над глазами Лянечки в некотором раздумье: выкалывать их или нет? Потом, как видно, оценила последствия, перенесла режущую руку к другой Лянечкиной щеке и провела борозды и там тоже - для симметрии.

Лянечка умолкла на мгновение, как вдруг сделала движение, похожее на то, как собака ловит подброшенную к ее носу палку: Лянечка на лету поймала Цилину руку и зубами вцепилась ей в ладонь.

- Су-у-у-ка! - низким меццо-сопрано вывела Циля.

Это слово штопором взвилось вверх, под купол, завибрировало там, многократно повторившись и обрушившись сверху вниз на стоящих в оцепенении Голицына и Мишу Лунина, а также на нескольких подтянувшихся к полю боя любопытных из близ стоящего женского туалета. С галерки второго этажа тоже глазели лица, притом что до этого момента институт казался пустым: шли занятия.

Все произошло настолько стремительно, что ни Голицын, ни Лунин ничего не успели сделать. Гарик, так же как и Миша, стоял с полуоткрытым ртом, завороженно следя за перипетиями битвы. Но вот наконец он опомнился. Тревожно огляделся - и кинулся разнимать разъяренных женщин.

Серая кофта Лянечки задралась, обнажив куски кожи; джинсы перекосились. Циля выглядела не лучше: черные подтеки под глазами, тушь, смешанная со слезами, потекла ниже по щекам, проделав в толстом слое пудры жирные следы; ее темные кудри свалялись; изящное светло-зеленое шерстяное платье сбилось на бок, открыв на плече черную бретельку лифчика.

Голицын затолкал Лянечку за ближайшую колонну, откуда она выскочила на бой, спрятав от взоров зрителей. Циля Гершкович растирала укушенную ладонь и болезненно морщилась. Потом она поправила одежду, подобрала сумочку, шубу, распластанную на полу, точно шкура убитого медведя, и вперевалку пошла прочь.

Гарик за колонной что-то быстро шептал на ухо Лянечке. Она судорожно всхлипывала и, кажется ничего не понимая, упрямо бормотала одно и то же:

- Я убью ее... Убью... Убью... Я буду твоей подстилкой... Слышишь: подстилкой... Но тебе с ней не жить... Я ее убью... Так и знай!.. Убью... А потом себя!..

Гарик боковым зрением увидел, что Циля уходит, дернулся от Лянечки. Однако она вцепилась в него и повисла на рукаве пиджака. Миша видел, как Голицына разрывают противоположные чувства. Внезапно Гарик повернул голову к нему, громко позвал:

- Мишель! Миша! Дорогой мой! Срочно нужна твоя помощь. Пожалуйста, останься с Полли (так с некоторого времени он называл Лянечку, которую на самом деле звали Полиной)... Поговори с ней, как ты один умеешь... Ее нельзя оставлять одну... А я сейчас... секундочку!.. - Голицын взял лицо Лянечки в ладони, слегка опрокинув его назад, как будто хотел поцеловать, - от неожиданности Лянечка бессильно разжала руки, не подумав, что со стороны Голицына это всего лишь обманный маневр. Гарик метнулся влево, схватил с пола свою сумку и бросился вдогонку за Цилей Гершкович.

Лянечка в отчаянии опустилась на колени, ударилась лбом об пол и бурно зарыдала. Миша поднял ее за локоть, усадил на кушетку. Собрал все, что осталось от ее очков. Видя, что к ней стекается любознательный народ, убедил ее поскорей уйти отсюда, отыскал в сумке номерок, накинул пальто на плечи и вывел из института.

Лянечка продолжала рыдать и по-прежнему повторяла:

- Убью её, убью... Или покончу с собой... Ну почему... почему он такой подонок?

- Не надо так убиваться... - успокаивал ее Миша, держа в руках Лянечкину шапку. - Время лечит раны... Застегнись, пожалуйста, и надень шапку... Объявляли 25-градусный мороз...

- Нет, время не поможет! - упивалась своим горем Лянечка. - Ты не понимаешь: меня предали, мне изменили... Со мной случилось несчастье... Меня смешали с грязью... Эта женщина - я ее ненавижу - отняла у меня самое дорогое. Поэтому я должна ее убить. И его тоже!

- Успокойся... Найдутся другие... Более достойные тебя. Ты красива, талантлива. Ты пишешь стихи... Тебе нужен человек твоего ума...

- Нет! Таких других нет... Нет на свете! Он один, один... Понимаешь?

- Не надо так говорить... Ты же так не думаешь...

6.

Прозвенел звонок. Из лекционной аудитории повалил народ - прямиком в буфет. Курс Птицына и Кукеса сидел в "ленинской" аудитории, в "девятке". Ленинской она называлась потому, что в 1918-м в ней выступал сам вождь мирового пролетариата с его знаменитой речью "Задачи союзов молодежи".

В истории эта речь осталась благодаря крылатой фразе Ленина: "Учиться, учиться и учиться!" - что, разумеется, составляло законную гордость администрации и о чем свидетельствовала мраморная мемориальная доска на стене, у входа в "девятку".

Кукес вдалеке увидел Ксюшу Смирнову - институтскую свою любовь. Та шла с подругой Жигалкиной, застенчивой дылдой-худышкой. Вместе они смотрелись, как Пат и Паташон, как Тарапунька и Штепсель, как Дон-Кихот и Санчо Панса.

Ксюша демонстративно остановилась, закуталась в розовый шарф и бросила на Кукеса из-под мышки Жигалкиной быстрый косвенный взгляд, выражавший сложную смесь справедливого негодования, клокочущей обиды и долго сдерживаемого гнева. Несмотря на столь грозные признаки ее плохого настроения, Птицын, наблюдавший эту сцену, сравнил бы ее скорее с мокрым, нахохленным цыпленком, нежели с разъяренной тигрицей, какой она, наверно, себя ощущала.

Кукес между тем как будто окаменел, словно его сразил убийственный взор горгоны Медузы. Обыкновенно брызжущий весельем и остроумием, щедро наделенный природным блеском, если только не впадал в депрессию, теперь Кукес представлял жалкое зрелище: он ссутулился, втянул голову в плечи, обмяк, как мешок, глаза остекленели и выкатились наружу - в них застыла общееврейская неизбывная печаль, почему-то особенно выпуклая в профиль. Птицын с энтомологическим интересом следил за быстрыми метаморфозами лица Кукеса.