Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Александр Дюма

Видение пропало.

Прошло шесть дней, мы узнали о переходе через Самбру, взятии Шарлеруа, сражении при Линьи, битве при Катр-Бра.

Все, что сначала до нас доходило, было эхом побед.

18-го, в день битвы при Ватерлоо, мы узнали, что происходило 15-го и 16-го.

Мы жадно ждали известий. 19-е прошло без новостей.

Император, как писали газеты, посетил поле боя при Линьи и оказал помощь раненым. Генерал Летор, сидевший в карете напротив Императора, погиб при взятии Шарлеруа. Жерому, который всегда был рядом с Ним, при Катр-Бра пуля повредила эфес шпаги.

20-е прошло медленно и грустно. С неба лились потоки воды, все говорили, что в такую погоду, стоявшую уже третий день, видимо, нельзя было сражаться. Внезапно прошел слух, что арестовано несколько человек, принесших ужасные вести, их отвели на двор мэрии.

Все бросились туда, и я, разумеется, одним из первых.

Действительно, семь или восемь человек, некоторые верхом, другие на земле возле лошадей, были окружены толпой любопытных.

Они были в крови, в грязи и в лохмотьях! Они оказались поляками и с трудом могли произнести несколько слов по-французски.

Подошел отставной офицер, который знал немецкий, и приступил к допросу. По-немецки арестованные говорили свободнее. Вот что они рассказали.

18-го Наполеон вступил в бой с англичанами. Сражение, говорят, началось в полдень. В пять часов вечера англичане были разгромлены. Но в шесть часов Блюхер подошел на пушечный выстрел с сорокатысячным подкреплением, и это решило исход боя в пользу неприятеля. «Решающее сражение. Французская армия не отступает, но бежит».

Они были авангардом беглецов.

Было около трех часов пополудни. За сорок восемь часов эти люди пришли из Планшенуа. Они делали больше полутора лье в час. Вестники беды летели как на крыльях.

Я вернулся домой и рассказал матери, что видел. Она отправила меня на почту, где можно было узнать последние новости. Я стал ждать там. В семь часов прибыл курьер в зеленой с золотом ливрее — это были цвета Императора.

Он был забрызган грязью, лошадь дрожала и широко расставила все четыре ноги, чтобы не пасть от усталости.

Курьер потребовал четырех лошадей для кареты, которая едет следом. Ему подвели свежую оседланную лошадь, помогли подняться в седло. Он пришпорил и скрылся из глаз.

Его расспрашивали, но он или ничего не знал, или не пожелал говорить. Из конюшни вывели четырех лошадей, надели на них упряжь и стали ждать карету.

О ее приближении известил быстро нараставший глухой стук. Карета показалась на углу улицы и остановилась перед почтой.

Вышел ошеломленный станционный смотритель. Я схватил его за полу сюртука:

— Это он, это Император! — сказал я.

— Да!

Это был Император, он сидел так же, как я видел его неделю назад, в той же карете. Один адъютант — рядом с ним, другой — напротив. Но это были не Жером и не Летор […].

Да, это был Император, все такой же, С тем же бледным, болезненным, невозмутимым лицом. Лишь голова была склонена ниже.

Может быть, причиной тому была обычная усталость?

Или боль от того, что он был один против всего мира и он проиграл.

Как и в прошлый раз, почувствовав, что карета остановилась, он поднял голову, посмотрел вокруг блуждающим взглядом, который становился таким пронизывающим, когда он смотрел на человека или на горизонт — две загадочные вещи, всегда таящие в себе угрозу.

— Где мы? — спросил он.

— В Вилле-Коттре, сир, — отвечал хозяин почты.

— Стало быть, в восемнадцати лье от Парижа?

— Да, сир!

— Трогай!

Как и в прошлый раз, задав тот же вопрос почти теми же словами, он отдал такой же приказ и так же стремительно умчался.

Прошло три месяца, день в день, как он вернулся в Тюильри с острова Эльба. Но с 20 марта по 20 июня Бог вырыл пропасть, поглотившую его удачу. Этой пропастью было Ватерлоо».

«Человек, чей гений отягощал Францию и, в частности, тяжело навалился на меня». Ребенок, видевший Наполеона, не унаследовал богатства: после смерти мужа его мать осталась почти без средств к существованию; но у него было наследство, не менее ценное: слава — наследство, растраченное проехавшим мимо человеком, Императором.

Дюма без конца возвращался к этим свежим и причинявшим такую боль воспоминаниям детства, повлиявшим на всю его жизнь.

Генерала Дюма, отца писателя, Конвент призвал на защиту, когда 12 вандемьера IV года (4 октября 1795 г.) Париж был охвачен контрреволюционным мятежом.

Конвент направил бывшему тогда в отпуске генералу Александру Дюма, командовавшему Альпийской армией, следующее письмо, сама краткость которого свидетельствует о срочности:

«Генерал Дюма должен немедленно отправиться в Париж, чтобы принять командование вооруженными силами».

Приказ Конвента был доставлен в особняк Мирабо, но генерал Дюма уже три дня как уехал в Вилле-Коттре и получил письмо только 13-го утром.

Опасность росла с каждым часом. Больше нельзя было ожидать прибытия того, кому адресовано письмо. Наконец ночью народный представитель Баррас был назначен главнокомандующим. Ему был нужен помощник, и его выбор пал на Бонапарта.

«Вот так шанс, который только раз в жизни выпадает любому человеку и открывает ему дорогу в будущее, прошел мимо моего отца. Получив письмо, он немедленно выехал в Париж, но прибыл туда лишь 14-го.

Он увидел, что секции Парижа побеждены, а Бонапарт командует правительственными войсками».

Первые роли были распределены. Генерал Дюма будет отныне только на вторых ролях, даже если иногда ему и удастся принять участие в великих делах (таких, как захват горы Мон-Сени или оборона моста при Клаузене, после которой он получил прозвище тирольский Гораций Коклес, 24 марта 1797 г.).

В Египетском походе генерал Дюма командовал кавалерией. Тоскуя по революционным идеалам, он не скрывал недоверия, с которым относился к своему более удачливому сопернику. В своих «Мемуарах» его сын описывает знаменитую встречу отца с Бонапартом, «которая оказала такое большое влияние на судьбу моего отца и на мою собственную». Бонапарт потребовал объяснений по поводу собрания генералов, недовольных походом:

«— Да, собрание в Дамангуре действительно было. Да, генералы, разочарованные первым же переходом, задаются вопросом: какова цель кампании? Да, они видят в ней не общий интерес, но личные амбиции. Да, я говорил, что ради чести и славы моей родины я согласен обойти весь земной шар, но, если бы речь шла об удовлетворении ваших прихотей, я не сделал бы и шагу. Я повторяю вам все, что сказал тем вечером, и если негодяй, передавший вам мои слова, исказил их, то он не просто шпион, но и клеветник.