Шепот гремучей лощины - Татьяна Корсакова

Надо выяснить, куда делась сестрица-упырица. Не сказала про нее тетя Оля ни слова перед смертью, сказала лишь, что Танюшка у фон Клейста. Куда же подевалась старая карга? Вот он сейчас и проверит, только заглянет в мастерскую за осиновым колом. С колом оно понадежнее будет.

Не пришлось никого искать. Упырица нашлась в мастерской. Была она пришпилена осиновым колом к верстаку. Одним из тех колов, которые Григорий так предусмотрительно приготовил и замаскировал под черенки от инструментов. В ее черных глазах застыла лютая ненависть. Григорий усмехнулся. Молодец, тетя Оля! Не дрогнула рука. Вот и у него не дрогнет, случись что! Но сейчас думать нужно о другом.

На первом этаже дома все еще горел свет, но ни голосов, ни музыки слышно не было. Григорий, не особо таясь, заглянул в окно. Увидел то, что и ожидал увидеть. И здесь опередил его Горыныч. Как Темный зверь понимал, кого можно трогать, а кого нет? Были ли на людях какие-то невидимые метки? Или он на то и Темный зверь, чтобы видеть самую суть? Чтобы душу человеческую видеть?

Вот у Григория душа так себе, сплошные потемки, а не душа. Если бы не заступничество тети Оли, был бы ему каюк, а так повезло. Фартовый как-никак. Про тетю Олю нельзя забывать. Он затем и вернулся, чтобы не оставлять ее, чтобы похоронить.

В оранжерее было светло как днем из-за разгорающегося, рвущегося к небу пожара. Григорий обеими руками взялся за лопату. Просто так, на всякий случай. Лопата для любого дела может сгодиться, особенно, если у нее черенок из осины.

Не пригодилась лопата, кто-то позаботился о могиле раньше него. Могилу вырыли рядом с колючим остовом старой розы. Когтистыми лапами вырыли, но аккуратно, так, чтобы даже корни не повредить. Вот, значит, зачем возвращался в усадьбу Горыныч. За тем же, за чем и он сам.

Григорий встал перед лежащей на краю могилы женщиной, вздохнул, порылся в памяти, вспоминая молитву. Хоть какую-нибудь, из далекого детства. Сам-то он был не из тех, кто примерный и праведный, но мамка его в церковь ходила каждое воскресение. Она же малого Гришку пыталась молитвам научить, но его в то время другие науки интересовали. Однако ж запомнил. Всплывал в памяти напевный мамкин голос, голос всплывал, а он повторял.

– Вы уж простите меня, тетя Оля, – сказал, бросая ком сырой земли в могилу. – Непутевый я, ненадежный. Но Танюшку я найду. Обещаю! Найду, чего бы мне это не стоило. Вы ж понимаете, к упырям у меня нынче свои счеты. И у меня, и у пацанов. Если получится, если поблизости вы еще, так присматривайте за нами, направляйте. Хорошо?

Получилось глупо, как-то совсем по-детски, но лежащие вдоль дорожки листья вдруг с тихим шелестом поднялись в воздух, медленно закружились вокруг Григория. Он поймал один, прижал к щеке, улыбнулся, сказал шепотом:

– Хороший вы человек, тетя Оля. Хоть и ведьма.

Листочки спикировали вниз, к его ногам, легли корявой, но различимой надписью «Найди».

– Я найду, тетя Оля. – Он мотнул головой и вышел из оранжереи.

Теперь в небе разгоралось сразу две зари: одна искусственная, а вторая настоящая. Пора ему, а то еще, чего доброго, рассыплется пеплом под солнечным светом, как и положено упырю.

– Дурень… – то ли шепнул кто, то ли послышалось. А вот подзатыльник ветер ему отвесил самый настоящий, аж в ушах зазвенело.

До охотничьего домика добирались долго. Не шли ноги: ни у Севы, ни у Митяя. Митяй вообще ноги еле-еле волочил, но от помощи отказывался, скалился на Севу точно зверь. Сева и не настаивал. Больше всего ему хотелось бросить все и вернуться к усадьбе. Несколько раз даже порывался, но в самый последний момент останавливался. Дядя Гриша обещал помочь с поисками Тани, а дядя Гриша такой человек, который если что обещает, то непременно делает. Вот только странный он какой-то стал, не такой, каким был прежде. Что в нем изменилось, Сева пока не разобрался, но что-то точно изменилось. Опять же, эта кровь… Ясно, что кровь не его, потому что раны Сева не заметил, да и не живут люди с такой кровопотерей. Люди не живут, а упыри как же?

Эту страшную мысль он отбросил, едва та успела родиться в мозгу. Видел он упыря. Да что там видел! Сам едва не стал для него – для нее – обедом. Не было там ничего во взгляде, кроме голода и ярости. А дядя Гриша другой, вон как обрадовался, когда нашел их с Митяем. И за Таню переживает, хоть и не показывает виду. С таким союзником искать ее будет проще. Да, дядя Гриша союзник куда более надежный, чем Митяй.

А Митяй затянул песню. Какую-то заунывную, блатную, про сиротское детство и отобранную волю.

– Тихо, – сказал Сева.

Мог и не говорить, Митяй продолжал завывать громче прежнего.

– Я сказал, замолчи, нас могут услышать!

– Год в ту пору был голодный, стали падаль собирать и последнюю скотинку за бесценок продавать! – выл Митяй.

Что на Севу нашло? Может то, что копилось все эти дни, искало выхода? Нашло, навалилось темной тучей, швырнуло вперед, в спину Митяя…

В себя он пришел не сразу: не отпускало темное, крепко держало за загривок. В себя он пришел от тихого не то шепота, не то едва различимого воя:

Выл Митяй, выл разбитым в кровь ртом, размазывая по бледному лицу грязь и слезы. Он лежал на спине и смотрел на Севу ярко-зелеными глазами. А у Севы ныл кулак…

– Полегчало? – спросил Митяй и сплюнул кровавую юшку на грязный снег.

Не полегчало, только хуже стало.

– Меня упырь не сломал, блондинчик. Думал, у тебя получится? – Митяй больше не улыбался, Митяй смотрел не на Севу, в рассветное небо, из глаз его катились слезы.

– Зачем ты орал? – Сева схватил его за плечи, помог сесть. Сам сел рядом, помотал головой. – Почем не замолчал сразу? Я ж по-хорошему просил. – Злость ушла, а на ее место пришла усталость. Захотелось лечь, как лежал до этого Митяй, закрыть глаза и представить, что ничего этого нет, что его самого больше нет.

– Характер у меня такой… – Митяй скосил на него взгляд, пожал плечами. – Мамка всегда говорила, что я поперечный. Я даже, когда рождался, как-то неправильно шел из-за этой своей поперечности.

– Поперечный… – Сева взял пригоршню снега, утер лицо. Холод привел в чувство, вернул на землю. – А про здравый смысл слыхал?

– Слыхал. – Митяй скривил разбитые губы. – Только нет тут никого – глухомань! Не услышит никто мои вопли, блондинчик. Мы давно уже в лесу, а не в лощине. Фрицы сюда не суются. Даже местные сюда не суются.

– Почему не сказал? Мог ведь объяснить. По-хорошему.

– Да как-то не подумал. Разучился я по-хорошему.