Родина моя, Автозавод - Наталия Ким

Вторая (Сюдемо) каким-то образом получилась ровно в три раза шире сестрицы во всех частях тела, у нее даже просматривался цвет глаз (управдомша говорила – «Сюдемо, иди-к сюды, помойные твои глаза!»), она была, напротив, очень словоохотлива и почти каждое предложение начинала с глубокого жалобного вздоха «А-а-ах ты-ы-ы», после чего как бы сглатывала этот всхлип и приступала к собственно изложению мысли или проблемы. Тудемо трудилась дворничихой, а Сюдемо чем-то вроде консьержки, Тудемо жестоко гоняла бездомных собак от баков с мусором, а Сюдемо кормила подъездных кошек, Тудемо пила разом, только «навечер», стакан-другой «водовки», а Сюдемо по чуть-чуть в течение дня какой-то кислой наливки «бурдовова» цвета, каковую от всей души ближе к программе «Время» предлагала всем входящим и выходящим, Тудемо людей чуждалась и явно запрещала Сюдемо любые «контакты», а Сюдемо боялась сестры и маялась от желания пообщаться. Они жили в коммуналке, занимая угловую, самую большую комнату, спали на одной кровати. Злые подъездные слухи гласили, что мать их была почтальоншей, которую убил сожитель – разнорабочий с ЗИЛа, а дочки жили всю дорогу в каком-то специнтернате («гли-кось, они ж ненормальные на голову, точно, я б таких тоже сдала!») и появились в подъезде только после смерти мамаши. «Вот на том самом диване, где он ее душил, они и спят, сердешные», – откуда эти подробности были всем известны – да известно откуда, любая такая «деталь» чужого горя, «мутной истории» становится абсолютом просто потому, что выдумать такое невозможно. «Сердешные» жили дружно, никому не мешали, ругались только из-за телевизора. Летом Сюдемо любила посидеть с бабками на скамейке, полузгать семки и послушать разговоры, а Тудемо кружила вокруг и точила ухо на все то, что начинала рассказывать сестра. Как только та «забывалась», Тудемо подскакивала и выдергивала свою медузную часть семьи из приятного общества, шипя и плюясь инфинитивами, пихала ее локтем в сторону лифта. Сюдемо робко протестовала и обижалась, но шла и шла.

Это представление разыгрывалось по теплой погоде буквально каждый день, и мы, дети, любили хихикать над одной и той же мизансценой, где Сюдемо начинала фразу с «А-а-ах ты-ы, а вот у на-а-ас ра-а-аз в тырнате-е-е случай бы-ы-ыл…» – как Тудемо уже неслась к ней с занесенным локтем, грозящим в глаз. Сюдемо любила читать и просила все время оставлять ей газеты или какие-нибудь бульварные книжонки, отдельное предпочтение отдавала литературе про диеты и голодания, а в самом нижнем ящике ее «рабочего стола» под квитанциями и за мышеловкой лежал сборничек Блаватской. Тудемо бесцеремонно лишала сестру любого чтения, выдирая из рук журнальчики про здоровье, – она была главной добытчицей-волчицей, тащила все добытое в пункт приема вторсырья, приходила довольная, медленной свободной походкой, скрючив руки в кулаки, засунутые в карманы серого халата, подволакивая галоши, обвязанные бечевкой от торта. Она заработала на газетах, банках, обрывках тряпок – и несла сестре несколько рогаликов по пять копеек, которые та под чайный гриб или загадочное питье «бурдовова» цвета употребляла перед телевизором…

Ну тут по идее все ожидают рассказа об их бесславной кончине, как «вдруг» скончалась одна из сестер, потом не вынесла разлуки другая, но на то жизнь и отличается от литературы, чтобы ломать стереотипы и не идти по законам жанра. Сюдемо ррраз – и вышла замуж. За соседа по коммуналке, токаря все с того же ЗИЛа. Он устроил жену к себе в цех – уж не знаю кем, какой-нибудь учетчицей. Она сперва переехала к нему в комнату, стала бегать с ним по утрам (выглядело это прекомично – бодрый подтянутый мужик в трусах наворачивал круги вокруг школы, а за ним мелкими перебежками тряслась Сюдемо, периодически приваливаясь то к березке, то к рябине, то к фонарному столбу), начала курить, а через полгода вдруг сдала на права и водила ихнего «козла» так лихо, что оставалось руками развести. Она перестала стремиться летом на скамейку, зато могла вскользь сказать кому-нибудь невинную гадость и всячески давала понять, что ее нынешнее семейное положение вознесло ее не просто на ступеньку, а на целый лестничный пролет выше всех, кто продолжает сидеть и лузгать, в то время как она за рулем авто везет мужа на садовый участок, тудемо-сюдемо. Нет, детей у них, конечно, не было, но зато появилась хрупкая и бессловесная племянница мужа, которую Сюдемо гоняла и в хвост и в гриву, заставляя мыть квартиру и дежурить в подъезде – племянница была поселена в бывшей комнате мужа, в то время как муж и Сюдемо заняли большую комнату…

А что же там Тудемо? Да, ее не стало очень скоро после свадьбы сестры. Не, не спилась, не умерла от сердечного приступа, не прыгнула из окна и не попала по пьяни под машину. Она полезла на дерево, чтобы снять застрявшего и обалдевшего от ужаса кота, и упала вместе с ним. Кот выжил.

Семейство Морилкиных, которых каждый второй в подъезде беззлобно именовал Мудилкиными, проживало с сыном в угловой коммунальной квартире, занимая две комнаты из трех. Хозяин третьей комнаты, бывший военный, появлялся раз в полгода, мыл окна и исчезал, ничем не нарушая течения жизни основных жильцов.

Иван Морилкин когда-то трудился на ЗИЛе слесарем механосборочных работ на АСК возле пятой проходной. Вообще он еще пацаном попал на ЗИЛ во время войны, какие-то обрывки рассказов об этом мне доводилось услышать – о сушильных печах в 600 градусов; о четырех телогрейках, надетых друг на друга, «прогоравших до жопы» – когда печи почти остывали, пацаны лазали в них и счищали нагар; о том, как воровал какие-то стальные трубки, плющил их и делал из стальных пластин ножи и совки, которые потом успешно продавал; о том, как на заводе утром всем давали молоко, но не разрешали пить до вечера, а молоко от жары портилось; как попался на воровстве трубок, но был оправдан, и т. д. В общем и целом после армии почти четверть века оттрубил Ваня Морилкин на заводе, пока таки не сел за какие-то уже масштабные кражи в год моего рождения, 1973-й. С зоны Ваня вернулся человеком, мощно и окончательно ненавидящим советскую власть: на коленях у него были наколоты розы ветров («в карцере каблук сожгли, скрепку наточили и вытатуировали»), что означало, как он объяснял, «не встану на колени перед законом», он не курил сигарет из красных пачек, например «Яву», потому что красный цвет – «коммунячий». Про родной завод не мог слышать, именовал его, как и многие тогда, «заводом измученных лимитчиков», а сильно выпивши, высовывался в окно и орал известную кричалку: «Руки в масле, жопа в мыле, мы работаем на ЗИЛе», а еще страстно, натурально напоказ и от противного болел за ЦСКА и даже расхаживал по улицам в красно-синем шарфе (видимо, нелюбовь к «коммунячьему» тут не считалась), что в нашем районе черно-белых «торпедовцев», особенно в дни матчей, было равносильно самоубийству. Но Морилкин неунываемо выживал после фанатских стенки на стенку и вообще был мужчиной уверенным и твердо понимающим все про свои права и обязанности.

Жена Морилкина, татарка Зульджамиля, называвшая себя Зоей, тоже некогда поработала на ЗИЛе, где и встретилась с Иваном. Родителей Зои, учителей математики и истории, расстреляли в Казани в 38-м году по доносу сослуживцев, старшего брата отправили в детдом, а Зое повезло – она в это время гостила в Воронеже у теток, они же ее и вывезли в эвакуацию в Куйбышев, где дядья всю войну проработали на авиационном заводе. Зоин брат погиб во время бомбежки под Ленинградом, она показывала своему позднему сыну Коле маленькую замусленную фотокарточку, где они с братом Тинбеком качаются на качелях, длинно вздыхая: похож ты на моего брата, улым-сынок, только мастью другой. В Москву Зоя приехала поступать в медицинский институт, но провалилась. Возвращаться в Воронеж она не хотела, тетки недвусмысленно намекали на то, что с учетом народившихся родных внуков ей пора бы начать устраивать свою жизнь самостоятельно. Зоя какое-то время мыкалась в няньках у дальних родственников, а потом удачным образом попала на ЗИЛ, где через два месяца получила койку в общежитии. Чтобы скрыть интеллигентское происхождение и поскорей «сойти за свою», Зоя делала перманент, нацепила фиксу и коверкала речь «колидорами», «тубаретками» и «спинжаками», о чем рассказывала даже с некоторой гордостью, потому что в итоге все ей удалось – и на работе закрепиться, и замуж выйти за москвича, и в квартире в сталинском доме прописаться, и сына, пусть и поздно, родить, и при кормушке магазинной подвизаться. В конце 80-х Зоя работала в большом рыбном магазине, и на столе у нее не переводились всяческие деликатесы, которые обычные москвичи поштучно накапливали к Новому году, – зеленые баночки с икрой, крабы «СHATKA», розово-рыжая лососина… От нее я узнала, как разбавляли маслом черную икру при фасовке, как пустили слух, что ту самую черную икру случайно закатали в банки с надписью «килька в томате», и как во всех магазинах смели ту кильку, как впаривали недоумевающим москвичам спрессованную мороженую тварь бельдюгу и простипому, как за день реализовали партию морских гребешков, которых никто не брал, шепнув кому-то, что этот «дефицит» будут отпускать со двора строго с двух до четырех по килу в одни руки…