Родина моя, Автозавод - Наталия Ким

«Уж сколько их упало в эту бездну».

В 1985 году меня, пятиклассницу правофланговой школы с английским уклоном, прикрепили к второгоднику Шурке Макееву – заниматься с ним русским языком и писать диктовки. Шурка был подслеповатый медлительный малый, сонный неряха, которого больше всего хотелось отмыть и причесать. Засаленная форма, грязнющие манжеты и воротник серовато-розовой рубашки, жирно-пятнистый пионерский галстук, карманы, навеки склеенные закаменевшим сырком «Дружба». Двигался Шурка опасливо, плавно, пробираясь по стеночке и пережидая, пока скачущие табуны подростков пронесутся мимо него. Оживлялся парнишка только тогда, когда проявляли интерес к его аквариумным рыбкам, – аквариумов у Шурки было два, многолитровых, ухоженных, загадочно сиявших изнутри. В одном из них на дне вместо камней и песка были разноцветные стеклышки, стеклянная крошка, продававшаяся стаканами на «Птичке». В нем же имелся деревянный замок из коряги, покрытый будто бы нежным мхом водорослей – короче, полная сказка, в которой плавали скалярии и телескопы, и все казалось, что они сейчас ткнутся своими прозрачными сферками глаз о стекло и ослепнут. Однако речь все же не про рыб и даже не про их бледного хозяина, а про его бабушку.

Этой семье – маме (продавщице в «Овощном» на углу Велозаводской и 1-й улицы Машиностроения), сыну и бабушке – принадлежали полторы комнаты, то есть комната в восемь метров и бывшая кладовка, дверь в каковую вела из комнаты. В кладовке имелся старый огромный ларь для хлеба и большая бочка, неуловимо пахнущая чем-то вроде укропа. Когда я приходила к Шурке заниматься, он предварительно заставлял дверцы кладовки столом. «А то хулиганить будет», – простецки делился внучок. Но бабушка не подавала никаких признаков недовольства да и вообще каких-либо признаков своего существования, разве что изредка из-за двери раздавалось тихое воробьиное хихиканье – в моменты, когда Шурка ляпал какую-нибудь откровенную чушь. Один раз, когда я сама затруднилась в написании слова «по-марксистски», раздался звонкий голос: «Дефись, дефись там!» Я вздрагивала, Шурка хмурился и слегка ударял ботинком по дверям.

Однажды я пришла и долго-долго звонила, дверь мне почему-то никто не открывал, хотя мы с Шуркой четко договорились, что он меня ждет. Я уже было повернулась к лифту, как зазвякали замки, и я наконец увидела воочию Шуркину бабушку. Она была… нет, не одета, а скорей завернута в драный пододеяльник, отмеченный полусмытым фиолетовым штемпелем. На голове у бабушки имелось сколотое орденом Героя Труда серое вафельное полотенце. Лучезарно улыбаясь, старушка поманила меня в квартиру. Я зашла, надеясь увидеть уже и Шурку, но в комнате его не было. Зато я увидела наполовину вытащенные из кладовки ларь и бочку, куда почему-то были вставлены две табуретки, торчавшие оттуда, как противотанковые ежи. Бабушка прошелестела мимо, зашла за бочку и присела на корточки, так что ее почти не было видно. Из-за бочки раздалось:

– Вафельные полотенички придумали в Турции в восемнадцатом веке, но мы до сих пор думаем, что это наше изобретение! Хи-хи-хи, хи-хи-хи… Выходии-и-ла красна-ая де-е-евка… на той бережо-о-о-ок… вынима-а-а-ла да кра-а-асная де-е-евка… шелковый плато-о-о-ок… хи-хи-хи… платок у нее был… а у нас полотенчики, полотенчики… по-ло-тен-чи-ки… вы растете у Соньки на бал-кон-чи-ке! Хи-хи-хи… не полотенчики, а лимончики, хи-хи…

Я не знала, куда деваться. С одной стороны, жутковато оставаться наедине с этим божьим одуванчиком, с другой, как-то и бросить ее неловко, надо было дождаться все-таки Шурку. В голову почему-то лезли исключительно плакаты о технике безопасности. Почудился запах газа. Я рванулась в кухню, но все конфорки закрыты и кран тоже. Стукнулась к соседям по коммуналке, но еще не пришли с работы. На подзеркальнике увидела новенький вишневый телефон, подняла трубку – тишина. Опасливо вернулась в комнату, топчась на пороге. За бочкой скреблись.

– И-и-и… а трамвай тогда ходил вдоль Большого… и все ждали ее… с цвета-а-ми-и-и… Ра-а-азложи-и-и-ла кра-а-а-сная де-е-евка… хи… яблуков пято-о-о-ок… – голос изменился с писка на контральто. – Мне надо на рынок… и в кооператив!

Эту цитату из фильма с участием Раневской я знала, почему-то на меня это подействовало успокаивающе. Дело было зимой, резко темнело. В квартире сгущался мерзкий сумрак, с лестницы дуло. Я нашла выключатель и повернула.

– Уа-а-а-а!!! – завопила бочка. – Выключь, выключь недреманное око!!!

В этот момент в коридоре раздались быстрые шаги, влетел потный и оживленный Шурка, за ним две женщины и двое мужчин, одна из женщин оказалась Шуркиной мамой, которая железными пальцами взяла меня за плечо и вытолкнула со словами «Тебе тут нечего!» Дверь захлопнулась. Я постояла, потирая руку, и услышала за дверью вопли и грохот, Шуркин неразборчивый крик. Спустилась на пролет ниже, ожидая сама не зная чего. Минут через десять дверь распахнулась, я слетела еще на несколько ступенек вниз, не видя, но слыша происходящее. Бабушку явно тащили к лифту, она и стонала, и хихикала. Лифт приехал, загромыхали дверцы, послышалось «Н-н-не балуй!!!», лязг, лифт поехал вниз, открылась дверь, опять шум борьбы и вдруг крик на излете, крик человека, который обязательно должен сообщить всем что-то важное, по воле судеб известное только ему:

– Жить осталось два понедельника-а-а-а!

На следующий день Шурка в школу не пришел. А когда пришел, то радостно рассказал мне, что бабку наконец упекли в дурдом, а то она, понимаешь, по ночам шуршала, песни пела, спать матери не давала, а она и так с ног валится, и он тоже от нее не высыпался. И теперь он в кладовке планирует соорудить аквариумную установку по принципу сообщающихся сосудов. Что и воплотил буквально через пару недель, то есть через два понедельника. В тот же день Шуркина бабушка умерла в подмосковном специнтернате для хроников. Шурка позвал меня «пожечь бабкино добро» – он планировал устроить во дворе большой костер из бочки и ларя, но его мать не разрешила и продала обе рассохшиеся деревяшки торгашкам с Велозаводского рынка.

– Вы знаете, что такое «фиаско»? А я вам скажу. Это была такая специальная итальянская бутылка. Когда она билась, все вокруг кричали – ах, фиаско! С тех пор символизирует неловкую досадную ситуацию. Помните, деточка, бутылки – это же историческая ценность, это же ле-то-пись!..

Как она очутилась в одной из наших зиловских коммуналок, я так и не узнала, никто из соседей не помнил или не удосужился поинтересоваться. Ни семьи, ни детей, ни родных. Сидела, конечно. Наколки на руках, на пальцах… Вид городской сумасшедшей. На улицу выходила в драных юбках с воланами, какой-то кацавейке, отороченной линялым кроликом, в кружевных митенках бывшего цвета слоновой кости, зеленоватой мягкой шляпе, сверху накручивала платок, который именовала не иначе как «драдедамовым», на ногах какие-то прорезиненные опорки – зимой и летом. Красила обломанные ногти розовым лаком, в знавшей лучшие дни «крокодиловой» сумочке лежал пакетик, в пакетике – еще пара пакетиков и моток пластиковой бечевки. Довершал красоту обглоданный реквизитный деревянный зонтик, в кончик которого был вбит гвоздь. Я завороженно глядела, как она идет к помойкам, придерживая двумя пальцами края своих сложносочиненных юбок…