Тайны драгоценных камней и украшений - Екатерина Варкан

Притом из «Былого и дум» мы понимаем, что Герцен только наблюдал Николая со стороны и не был лично представлен высочайшим милостям. За вычетом милостей заочных, но вполне осязаемых. — Герцен за политические вольности побывал в ссылке в Перми и Вятке. Интересно тут наблюдать, откуда выросли эти самые политические вольности. А выросли они из лихого юношеского энтузиазма, когда два мальчика, один из которых Герцен, другой же — также небезызвестный нам Николай Платонович Огарев, в 1827 году дали на Воробьевых горах клятву приверженности свободе. И в чем же выражалась приверженность свободе? — в верности несостоявшемуся императору Константину Павловичу… — «Я воображал, в самом деле, — с горечью вспоминал Герцен выступление дворян в декабре 1825 года, — что петербургское возмущение имело, между прочим, целью посадить на трон цесаревича, ограничив его власть. Отсюда целый год поклонения этому чудаку. Он был тогда народнее Николая». Вот как.

Из вятского поселения на службу во Владимир Герцена вытаскивает вечный ангел Василий Андреевич Жуковский. — Не без помощи Александра Николаевича, великого князя и цесаревича, как говорят. Ссылка, конечно, — счет к империи, но не такой уж, как кажется, чтобы сделаться «бомбистом».

Итак, известны герценовские воспоминания коронации Николая I в Москве летом 1826 года, случившейся после памятной казни главных участников декабрьской трагедии 1825 года. Будучи еще, в общем-то, ребенком, примечает он за Николаем все его духовное бездушие. Вернее, имея только детские свои наблюдения, Герцен перекладывает их на бумагу в зрелости и без пощады делает молодого императора совершеннейшим мерзавцем. Он отказывает Николаю Павловичу даже в эффектной, как видели многие, внешности. Он отнимает у того и способность к истинной любви, замечая, что Николай вряд ли «страстно любил какую-нибудь женщину (…); он „пребывал к ним благосклонен“, не больше». Понятно, имперский образ у Герцена собирался с силами годами и выписан уже умелой рукой, но спешащей будто за детскими глазами.

Герцен, сам незаконный сын очень богатого помещика Ивана Алексеевича Яковлева (пушкинского партнера по карточным играм, как минимум, и, как максимум, приятеля легендарного графа Милорадовича). Вообще, Иван Алексеевич человеком был своеобычным. Он дал фамилию Александру — в честь своей любви нарек «сердечным сыном». Герцен, вслед за отцом своим, числил себя потомком древнего боярского рода Андрея Ивановича Кобылы. Таким образом, с Романовыми был у него один предок и они выходили родственниками в каком-то там колене. Судя по всему, Герцен считал себя ровней императору, аристократом, но и аристократом духа в первую очередь. Он прямо роднил себя с декабристами, как он сам говорил, «великими деятелями 14 декабря», которые явили собой чистую фронду русскому престолу и, похоже, были его, Герцена, истинной страстью. Здесь-то и пролегло главное размежевание с властью, и явились резоны для ненависти. Кроме аристократизма и чести Герцен уважал в декабристах бесшабашную отвагу. Личным мужеством обладал и он сам и, будучи убежденным, что «надобно иметь силу характера говорить и делать одно и то же», верно следовал этому правилу.

Культ декабристов, интеллектуальной элиты 20-х годов XIX века, — у него везде. «Если б я встретил союз Пестеля и Рылеева, разумеется, я бросился бы в него с головою», — признается Герцен в «Былом и думах».

Кроме того, что он — Герцен, он еще и Искандер (восточное прочтение имени Александр). Искандером, не только Марлинским, на Кавказе был Бестужев. Не новость, Александр Бестужев и Кондратий Рылеев издавали с невероятным успехом альманах «Полярная звезда», который был все ж более литературной направленности. В 1825 году императрица Елизавета Алексеевна отметила альманах, поощрив издателей царской милостью — перстнями. Памятливой нитью вытягивая преемственность, восстанавливая связи, Герцен называет свой уже альманах «Полярной звездой», что, сколько ни прикидывайся, не заметить невозможно, — безусловный вызов.

Но он идет дальше.

И заказывает обложку английскому мастеру Вильяму Линтону, также правдолюбу, но английского разлива. На рисунке пять казненных декабристов, изображенных в профиль, — Пестель, Рылеев, Бестужев-Рюмин, Муравьев-Апостол и Каховский. Профили, наложенные один на другой, соединенные лица — сопряженные души, дробясь, как бы уходят в бесконечность, в историю. Даже имея в виду известную художникам старинную традицию такого рода изображений, нами помянутую, — capita jugata, навряд ли англичанин до такого бы додумался самостоятельно.

Считается, что использование этого античного способа изображения, создающего некую условность, собирательный образ, выбрано в этом случае исключительно от того, что реальные, прижизненные портреты были неведомы не только англичанину, но и Герцену. Чудеса, и нам сегодня в это сложно поверить, но Герцен, подробно понимая их жизнь из их сочинений, записок, рассказов, переписки, не знал в лицо своих кумиров. Декабристы находились под жестким запретом. Напомним, что по результатам грандиозного скандала в 1839 году даже лишился места начальник 3 отделения Александр Николаевич Мордвинов, позволивший публикацию портрета Александра Марлинского (Бестужева) в сборнике «Сто русских литераторов», случившуюся уже после официальной смерти романиста и декабриста на Кавказе.

Вообще у нас, у русских, свой, исторически натренированный поворот зрачка, который везде пытается обнаружить то двойное дно, то разглядеть двойные смыслы, запрятанные где-то между строк. Мы как будто ничему не верим напрямую или понимаем чуть более, чуть иначе. Когда так, нельзя умилительно не приметить здесь зеркальность английского рисунка с рисунком профилей императорских детей, исполненных Марией Федоровной. Такое любовное копирование приема или цитирование. Причем, интересно, смотрят — те и эти в разные стороны. Дети влево, как бы назад. Тогда как декабристы — вперед, направо, что несподручно вырисовывать правше, поэтому сделано это, возможно, предумышленно. Вот и известные пушкинские профили, вышедшие из его руки на страницах рукописей, глядят влево, то есть сделаны правой рукой. Впрочем, англичанин мог быть и левшой.

Хотя б Пушкин теперь правша доказанный.

К тому, не забудем, помещался рисунок с декабристами на обложке герценовской «Полярной звезды», где в числе других мы наблюдаем и профиль казненного Рылеева, издателя первой «Полярной звезды». Второй издатель того альманаха, Бестужев, как мы помним, также находился на Сенатской площади и затем отправился в Якутию. Он остался жив и зримо присутствует и на страницах нового альманаха не только в виде собственных произведений, но еще и виртуозным Искандером, за которым виртуозно спрятался автор Герцен.

Представляется, именно Герцен, всю жизнь боровшийся с императором лично и режимом, носящим семейный характер, мог вообразить и такую художественную выдумку — под русский трон Герцен натурально подсовывал пять гробов. На которых, в общем, Николай Павлович и помер, чуть не дотянув до «Звезды», до ее издания, но гробы те, пять штук, ему уже мерещились. — Многие даже полагают, что Николай Павлович отравился, ужаснувшись случившейся каверзе, в которую превратилось ко времени Крымской войны огромное императорское хозяйство, основанное на принципах победившей Сенатской площади.