Особые отношения - Джоди Пиколт

— Садись первой, — велит Макс и придерживает лодку, чтобы я могла шагнуть на борт. Потом он передает мне картонную коробку, которая лежала между нами во время всего пути на пляж.

Макс заводит мотор, мы несемся в море, медленно огибая буи и спящие парусные яхты, чтобы не создавать корабельных волн. Барашки протягивают свои крошечные пальчики через борт нашей маленькой шлюпки — у меня намокают кроссовки.

— Куда мы плывем? — пытаюсь я перекричать мотор.

Макс не слышит меня или делает вид, что не слышит. Он в последнее время часто так поступает. Он возвращается домой почти за полночь, и я понимаю, что в такое время он не может обрезать деревья, высаживать саженцы, стричь газоны, даже заниматься серфингом. Свои поздние возвращения он использует как предлог, чтобы спать на диване. «Не хотел тебя будить», — постоянно говорит он, как будто это я в чем-то виновата.

Если честно, еще даже утро не наступило. Идея выйти в море, когда океан спокоен, принадлежала Максу — ни тебе рыболовецких траулеров, ни отдыхающих. Я сижу посреди скамьи, у меня на коленях коробка. Когда я закрываю глаза, шум мотора и пенящихся волн сливается в рэповый ритм. Я постукиваю пальцами по металлическому сиденью, пытаясь подыграть.

Спустя десять минут Макс глушит мотор. Мы дрейфуем на волнах, которые расходятся от нашей лодки.

Он сидит напротив меня, руки зажаты между коленями.

— Как думаешь, что нужно делать?

— Не знаю.

— Ты хочешь…

— Нет, — отвечаю я, швыряя ему коробку. — Лучше ты.

Он кивает и достает из коробки крошечную голубую керамическую туфельку. Ветер приносит несколько упаковок от арахиса. Меня охватывает паника: а если в самый неподходящий момент налетит сильный порыв ветра? А если прах останется у меня в волосах, на моей куртке?

— Наверное, нужно что-то сказать, — бормочет Макс.

Мои глаза наполняются слезами.

— Мне очень жаль, — шепчу я.

За то, что не нахожу нужных слов.

За то, что не сделала этого сразу.

За то, что не смогла сохранить тебя внутри себя еще несколько недель.

Макс тянется через разделяющее нас пространство и сжимает мою руку.

— Мне тоже.

В действительности мой ребенок становится всего лишь вздохом в холодном воздухе — облачком дыма. Прах разлетается мгновенно. Если бы я на миг закрыла глаза, то с легкостью могла бы делать вид, что его и не было.

Но я представляю, как пепел оседает на поверхность бушующего океана. Представляю, как сирены на дне морском поют ему: «Добро пожаловать домой».

Макс опаздывает на встречу с доктором Гельман и боком заходит в ее обшитый панелями кабинет. От него воняет перегноем.

— Прошу прощения, задержался на работе, — извиняется он.

А раньше он являлся за десять минут до назначенного времени. Однажды, когда сломался его грузовик, он бежал с образцом спермы в клинику, чтобы успеть в тот временной интервал, когда можно было оплодотворить отобранные яйцеклетки. Но за две недели после моей выписки из больницы все наши разговоры свелись к погоде, покупкам и тому, что бы я хотела посмотреть по телевизору. Он опускается рядом со мной в кресло и выжидательно смотрит на гинеколога.

— С ней все в порядке?

— Нет никаких причин волноваться о здоровье Зои, — отвечает доктор Гельман. — Теперь, когда мы знаем о тромбофилии, ее можно вылечить. А касательно фибром, которые мы обнаружили под плацентой, то будем надеяться, что при отсутствии гормонального перепада, который свойствен беременности, они вновь уменьшатся в размерах.

— А как же со следующим разом? — спрашиваю я.

— Откровенно говоря, я бы не ожидала появления еще одного тромба, пока мы держим вас на кумадине…

— Нет, — перебиваю я, — я говорю о том, когда опять забеременею. Вы же говорили, что мы можем снова попробовать.

— Что? — восклицает Макс. — Какого черта!

Я поворачиваюсь к мужу.

— У нас осталось три эмбриона. Три замороженных эмбриона. Мы же не опустили руки, когда у меня случился выкидыш. Нельзя сейчас сдаваться…

Макс поворачивается к доктору Гельман.

— Скажите ей. Объясните, что это плохая идея.

Гинеколог проводит большим пальцем по корешку своей записной книжки.

— Вероятность того, что у вас опять произойдет отслоение плаценты, — от двадцати до пятидесяти процентов. Кроме того, существуют и другие риски, Зои. Например, преэклампсия: высокое давление и отеки, что повлечет уколы магнезии, чтобы предотвратить приступы. У вас может случиться удар…

— Господи Боже… — бормочет Макс.

— Но можно попробовать, — твержу я, глядя ей прямо в глаза.

— Да, — отвечает она. — Можно, зная обо всех рисках.

— Нет!

Слово едва слышно. Макс встает.

— Нет, — повторяет он и покидает кабинет.

Я бегу за ним, догоняю в коридоре и хватаю за рукав. Он сбрасывает мою руку.

— Макс! — кричу я ему вслед, но он направляется к лифту. Заходит в кабину. Я едва успеваю добежать до дверей, заскакиваю внутрь и становлюсь рядом с ним.

В лифте, кроме нас, мамочка с коляской. Макс смотрит прямо перед собой.

Раздается звон колокольчика, двери лифта разъезжаются, женщина выталкивает коляску.

— Я всегда хотела только этого, — говорю я, когда мы остаемся одни. — Всегда хотела иметь ребенка.

— А если я хотел не этого?

— Раньше ты тоже хотел детей.

— Да? Раньше ты тоже хотела спать со мной, — возразил Макс. — Видимо, мы оба немного изменились.

— О чем ты говоришь? Я до сих пор хочу тебя.

— Ты хочешь мою сперму. Все это… эта суета вокруг ребенка… переросла в нечто большее, чем ты и я. Уже даже и нас нет. Осталась только ты и этот ребенок, которого, похоже, мы не можем иметь. И чем сложнее его родить, тем больше воздуха он забирает, Зои. Для меня места совсем не осталось.

— Ты ревнуешь? Ревнуешь к ребенку, которого еще даже не существует?

— Я не ревную. Мне одиноко. Я хочу вернуть свою жену. Я хочу вернуть ту девушку, которая раньше хотела проводить со мной время, читать некрологи вслух и проехать восемьдесят километров только для того, чтобы увидеть, в каком городишке мы окажемся. Хочу, чтобы ты звонила мне на сотовый, чтобы поговорить со мной, а не просто напомнить, что в четыре нам нужно быть в клинике. А сейчас… сейчас ты хочешь опять забеременеть, даже если беременность может тебя убить. Когда ты остановишься, Зои?

— Беременность меня не убьет, — упорствую я.

— В таком случае она убьет меня. — Он поднимает глаза. — Это тянется девять лет. Дальше я так не могу.