Занимательная география - Сергей Аржанов

Аральское море видно издалека; может быть, даже за несколько станций до него. Странно: на горизонте оно кажется какой-то синей опухолью; так отчетливо видишь это вздутие, так ясно различаешь его чистый синий цвет. Но поезд подходит только к самой оконечности залива Сары-Чеганак в северной части Аральского моря; только полоски воды видны из окна вагона, но слышна и вдыхается с удовольствием соленая влажность.

Короткий отдых Аральского моря, и снова одно и то же, одно и то же — без конца!.. Мелькнет справа по движению поезда блестящая полоска Сырдарьи; слева то ясно, то туманно покажутся горы, — и только.

Начинаешь уставать. Ташкент уже близок, и с нетерпением и жадностью начинаешь ждать перемен. Горы все яснее и яснее. Уже можно разобрать, что это могучие горы. Они страшно далеки, трудно различить их очертания, они на вершинах сходят на нет и сливаются с сизым горизонтом. Но нельзя ничего поделать с чувством их мощи. Как-то крепко стоят они там, на горизонте; самая сизая пленка воздуха, закрывающая их, кажется не чем иным, как дыханием мощной груди.

А поезд уже давно бежит на подъем, и когда проходит станцию Чапак, он находится на самой высокой точке всего пути от Оренбурга до Ташкента. Но кто скажет, что поезд находится сейчас на высоте 570 м над уровнем моря, т. е. на 3 м выше, чем вершина Мугоджар, Айрюк? Так резко ощущались Мугоджары, так незаметен подъем сейчас. Вот что значит постепенность подъема!

Влево раскрывается прекрасная картина гор Таласского Алатау. Видна хорошо и гора Казы-Курт. Она не высока (1500 м), но с ней связано множество преданий, и десятки песней поют о ней киргизы, десятки рассказов и сказок рассказывают они, десятки легенд и преданий.

Но что ж это? До Ташкента всего остались две станции — Дарбаза и Келес, а никаких признаков конца пустыни не видно.

И вдруг как-то совсем неожиданно поезд влетает в оазис. Только что были камни, песок и глины. Но поезд делает какой-то поворот, пролетает через какой-то маленький мост, — и справа и слева вдруг вырастают деревья, крыша вагона задевает за ветки, оросительные канавки бегут везде и всюду: вдоль пути, поперек пути, наискось.

Сразу невольно вздыхаешь полной грудью и только тут замечаешь, до какой степени нос, горло, грудь переполнены пылью за трое суток езды по пустыне. Это чувствует весь вагон. Весь вагон чихает, кашляет, сморкается и снова чихает, и снова кашляет. Можно подумать, что вагон в повальной простуде!

Уже вечер. Извозчик везет на квартиру. Я не знаю Ташкента. Но я заключаю, что вокзал, должно быть, построен далеко за городом: мы едем уже долго, но по бокам экипажа я вижу только одно: деревья, деревья и деревья, а сквозь густую листву их повсюду просвечивают огоньки.

— Вероятно, дачное место, — заключаю я.

Извозчик останавливается около одной из таких «дач»; я по-прежнему вижу только деревья, а за ними огоньки и слышу:

— Приехали!

Но я знаю, что мои родные живут не на даче. Я спрашиваю извозчика:

— Это… ская улица, № 18?

Он не успевает ответить: из дома выходят меня встречать и смеются:

— Да, да! Она самая! Добро пожаловать!

Да, в Ташкенте было жарко…

Но только потом, когда я пожил в Мерве, я понял и осознал полностью, что все на свете относительно!

Ташкент был жарок после России, но после Мерва…

Мы, жена моя и я, приехали однажды в Ташкент из Мерва; в Ташкент же приехал в это время брат моей жены из Симбирска — теперь Ульяновска. Он не знал, что еще можно снять из одежды, чтобы немного облегчить себя; мы — мы, конечно, теплых одежд не надевали, но я носил поверх рубахи легкий пиджак, жена накидывала на плечи платок.

— Ф-фу! Терпенья нет от жары! — вздыхал брат жены.

— Принеси, пожалуйста, мой шарф, — просила в то же самое время жена. — Положительно свежо! — добавляла она.

Но это было после Мерва. А сейчас о Ташкенте.

Да, жарко! Это была особенная жара, отличная от той, которую приходилось, конечно, летом испытывать во всех крупных городах. Это была жгучая жара. Жгучее ощущение было на всей открытой поверхности кожи; жгучий воздух шел по дыхательному горлу в легкие и жег еще и там; жгучий, но никогда не душный. Причина в том, что воздух Туркестана (равнинного Туркестана) почти абсолютно сух. Вот почему он жжет, но не душит. И в этом — огромное облегчение для жизни. Будь воздух влажным, трудно было бы представить себе возможность жизни при тех температурах, которыми отличается туркестанское лето.

Но, несмотря на жгучую жару днем, к Ташкенту быстро привыкаешь. Правда, днем не пойдешь по улицам быстрой походкой делового человека: забьется сердце; правда, кожа всего тела с утра и до вечера покрыта испариной; правда, тени ищешь жадно и настойчиво. И опыт скоро вырабатывает правило: если на той стороне улицы полквартала в тени, не пренебрегай ею; перейди на ту сторону и хоть полквартала пройди в тени.

Но в Ташкенте есть огромное облегчение: во-первых, ташкентские ночи и, во-вторых, ташкентское купанье.

Резкая континентальность климата Ташкента! Вот где я узнал эту континентальность не из сравнения только температур дня и ночи, лета и зимы по цифрам справочных таблиц, а во всем своем существе. И какая же разница в этих двух способах познания!

В Ташкенте я впервые узнал всю разницу между освещенной солнцем стороной улицы и стороной теневой, особенно осенью и весной. Это тогда два совершенно различных времени года: зима в тени и полная весна на солнце; вы застегнете пальто на все пуговицы и временами будете отогревать уши в тени; на солнце пальто будет распахнуто и шапка сдвинута на затылок. А кто, проходя по ташкентским улицам летним днем, сказал бы, что вечером того же дня, отправляясь на прогулку, хотя бы в городской сад, возьмет с собой пальто и, сидя на скамейке сада, наденет его?

В этом-то и благодать Ташкента: прохладные ночи и прохладные вечера. Не думайте, конечно, что температура вечерами и ночами низка; она только относительно низка, но для организма это совершенно безразлично: по сравнению с жгучей жарой он и теплый вечер воспринимает как холодный.

Это сказывается и при купаньи. Аккуратненькие, построенные из сырцевого кирпича домики Ташкента в большинстве случаев каждый имели или сад, или более или менее обширный двор, а в саду или дворе — купальню. Это — яма в рост человека или глубже, с диаметром 2,5–4,5 м выложенная кирпичом. Где-нибудь в стене близко к верхнему краю сделано отверстие для спуска воды. Напускается вода прямо из арыка. Это делалось донельзя просто. Каждая улица Ташкента, как и других городов Средней Азии, орошается арыками (канавками) воды, проведенными по обе стороны улицы; они текут вдоль тротуаров. И вот, когда вам надо напустить воду в купальню, вы удаляете кирпич, перегораживающий тот арык, который ведет в купальню и который сообщается с арыком улицы; вода из последнего тогда бежит в купальню.