Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь - Элтон Джон

Но, опять же, я был невероятно наивен. Вообще не понимал, о чем талдычит этот парень, и, конечно, не мог поверить, что обращение «дорогуша» относится ко мне. Я просто сидел и думал: «Что? Он носится с твоим членом? Как? Зачем? О чем ты вообще говоришь?»

Все это было весело, не спорю, но не отменяло того факта, что я не хотел быть органистом, не хотел играть ни в бэк-группе, ни в «Блюзологии». По этой причине я и явился в новое здание «Либерти Рекордз» неподалеку от Пикадилли и перед прослушиванием долго изливал душу: о том, как «Блюзология» зашла в тупик, о бесконечном сумасшедшем круговороте кабаре-выступлений и о том, какую трагическую роль сыграл магнитофон в легендарном провале «живого» исполнения Let the Heartaches Begin.

Напротив меня за столом сидел Рэй Уильямс и сочувственно кивал. Светлый блондин, он был очень красивый, превосходно одетый и невероятно молодой. Настолько молодой, что, как выяснилось, подписывать контракты с кем бы то ни было не имел права. Все решало его начальство. И, возможно, решило бы в мою пользу, если б я не выбрал для прослушивания песню Джима Ривза He’ll Have To Go. Логика у меня была такая: должно быть, все будут петь что-то типа My Girl или нечто из арсенала лейбла «Мотаун», а я пойду другим путем и выделюсь из толпы. К тому же мне действительно нравилась He’ll Have To Go, и, исполняя ее, я чувствовал себя уверенно: в пабе в «Нортвуд Хиллз» ее всегда принимали на ура. Если бы я хорошенько подумал, то понял: люди, которые стараются сделать свой лейбл прогрессивным и с акцентом на рок, ожидают от претендентов большего. «Либерти» подписали контракт с The Bonzo Dog Doo Dah Band[62], The Groundhogs[63] и The Idle Race, психоделической командой с фронтменом Джеффом Линном, который позже основал группу Electric Light Orchestra[64]. Джим Ривз пиннеровского разлива их не заинтересовал.

С другой стороны, возможно, я поступил правильно. Ведь если бы я тогда успешно прошел прослушивание, Рэй, скорее всего, не дал бы мне конверт со стихами Берни. И тогда вообще не знаю, что было бы дальше, хотя я очень много думал на эту тему. Мне совершенно ясно, что это был судьбоносный поворот в моей жизни. В кабинете у Рэя царил чудовищный беспорядок. Повсюду громоздились стопки катушек с пленками, груды конвертов – Рэй занимался не только всеми перспективными музыкантами и текстовиками Британии, но и каждым графоманом, который, как и я, прочитал рекламное объявление «Либерти» о поиске талантов. Мой конверт он как будто случайно вытянул из вороха других, просто чтобы одарить чем-то напоследок, чтобы я не чувствовал себя окончательно проигравшим, – по-моему, конверт этот он даже не распечатывал, ни при мне, ни до моего прихода. Тем не менее его содержимое предопределило мою судьбу и все, что произошло со мной дальше. Начнешь думать о таком совпадении, и голова идет кругом.

Кто знает? Наверное, я встретил бы другого текстовика, или стал бы участником какой-нибудь группы, или прокладывал бы путь в музыкальной индустрии в одиночку. Но мои жизнь и карьера были бы другими, и, скорее всего, не такими замечательными. Вряд ли кто станет возражать, что в итоге все сложилось наилучшим образом. Иначе вы бы попросту не читали эту книгу.

Лейбл «Либерти Рекордз» не заинтересовался нашими первыми с Берни песнями, и Рэй предложил нам сотрудничество со своей нотоиздательской компанией. Платили там, только если песни продавались, но тогда это было не так уж и важно для нас. Главное, Рэй верил в меня. Он даже пытался свести меня с другими текстовиками, но без толку: с ними не получалось так, как с Берни. Были попытки заставить нас с Берни работать вместе – то есть писать одновременно, сидя в одной комнате, но, опять же, я так не мог. Мне важно было иметь перед собой написанный на бумаге текст, и только тогда в голове рождалась музыка. Нужен был этот вдохновляющий импульс или скорее волшебство: я читал строки, написанные Берни, и сразу накатывало желание писать музыку. Впервые это произошло, когда я открыл конверт в метро по дороге домой от Бейкер-стрит. И с тех пор так случалось всегда.

Нас словно прорвало: мы сочиняли песни одну за другой. Они были лучше, чем все, что я писал раньше, хотя человеку стороннему это мало о чем говорит. На самом деле, лишь некоторые из них были лучше, потому что мы писали песни двух видов. Первые – коммерческие, их мы предполагали продать, скажем, Силле Блэк[65] или Энгельберту Хампердинку: длинные слезливые баллады и развеселая бабблгам-попса[66]. Ужас! Иногда меня прямо передергивало при мысли, что наше творчество ничем не отличается от ненавистной Let the Heartaches Begin – но как иначе команде, состоящей из поэта-песенника и композитора на вольных хлебах, заработать денег? Яркие поп-звезды и любимцы массовой публики были нашей главной рыночной целью. Другой вопрос, что мы все время промахивались. Единственным более-менее знаменитым покупателем, которому нам удалось продать песню, стал актер Эдвард Вудворд – время от времени он выступал в роли эстрадного певца. Его альбом назывался «Человек в одиночестве», и это название, увы, предопределило его судьбу у зрителей.

Но у нас были песни и другого рода – те, что мы действительно хотели писать, навеянные творчеством «Битлз», The Moody Blues[67], Кэта Стивенса[68], Леонарда Коэна; теми записями, что мы покупали в «Мьюзикленд» – магазине в Сохо, куда мы с Берни захаживали так часто, что консультанты порой просили меня постоять за стойкой, пока они сбегают пообедать.

Приближался конец психоделической эры, и мы сочиняли много песен об одуванчиках и плюшевых мишках. На самом деле мы как бы примеряли на себя чужие стили, и ни один не подходил нам идеально. Но этот процесс поиска собственного голоса был очень важен и приносил много радости. Все было в радость тогда. Берни переехал в Лондон, и наша дружба становилась все крепче. Мы отлично ладили, он казался мне братом, которого у меня никогда не было; и это ощущение усиливалось, когда мы спали на двухъярусной кровати в моей комнате в Фроум Корт.