52-е февраля - Евгения Пастернак

— Нет, мать меня убьет, если ребенка заморожу.

Это было последней каплей. Тёмка распахнул дверь, выскочил наружу и крикнул:

— Эй! Вас подвезти?!

Отец посмотрел странно — то ли сердито, то ли с гордостью — но ругаться не стал, сдал задом к людям в черно-белом.

«Пингвины» оказались музыкантами, одетыми во фраки. Вся верхняя одежда ушла на утепление инструментов. Только шарфы и шапки защищали музыкантов от легкого, но все-таки мороза.

— Вам далеко? — спросил папа.

— Нам бы до метро! — главный «пингвин» с надеждой кашлянул в шарф. — А там… как-нибудь…

…Они набились в папин джип так плотно, что стало жарко без всякой печки. Тёмка уже не влез (да он и не стремился особо).

— Я тут подожду! — сказал он папе.

И снова отец ничего не сказал, хотя ему, видимо, очень хотелось. Посмотрел внимательно, захлопнул дверцу и повез «пингвинов». Тёмка подождал, пока папин «лендровер» завернет за угол, и зашагал в арку. По его прикидкам, тут можно было срезать угол и выйти прямо к дому Жуковой.

Отец ничего этого не видел, но на сердце у него скреблась маленькая противная кошка. Или даже крыса. Вдруг вспомнилось, что сын сейчас в восьмом учится. Как раз в восьмом произошла та история… которую вспоминать не хотелось никаким боком.

— Простите, — сказал сидевший рядом главный музыкант, седой и похожий на Бетховена и Эйнштейна одновременно. — К метро налево…

— Ой! — Тёмкин отец спохватился и принялся разворачиваться. — Простите, на автопилоте домой поехал… А вас как занесло на окраину? У нас тут вроде концертных залов нет.

— Да мы концерт в больнице давали, — ответил кто-то сзади, — благотворительный. А машина за нами не пришла.

Оттаявшие музыканты наперебой принялись рассказывать, какие замечательные дети в больнице, совсем не несчастные, очень любят смеяться, а серьезную музыку слушают так, как никто из взрослых не умеет.

Водитель старательно кивал и еще более старательно улыбался.

Посреди этой беседы Бетховен-Эйнштейн доверительно наклонился к нему и что-то протянул.

— Скушайте, — прошептал он. — А то у вас вид удрученный.

Тёмкин отец механически принял подарок, посмотрел на него… и с трудом удержал руль.

— Вы чего? — испугался главный музыкант. — Это всего лишь барбариска!

— Да… Спасибо… Просто… у меня с барбарисками многое связано.

Он сунул конфету в карман и сосредоточился на дороге.

Динка сидела в сугробе и самозабвенно ревела. Встреча, о которой она мечтала, не состоялась. Жизнь потеряла смысл.

Аркаша, милый, хороший и замечательный, с которым они переписывались почти год, и который сегодня всего на один день приехал в Минск, увяз где-то в снегу. Или вообще пропал без вести. И когда он появится тут в следующий раз — неизвестно. А скорее всего, не появится больше никогда.

Вокруг копошились люди — снег закончился совсем, и те, кто пережидал бурю в разных укрытиях, теперь пытались добраться домой.

Оптимисты стояли на автобусных остановках, пессимисты отказывались выходить из метро, и только реалисты, замерзая, брели вдоль дорог. Транспорт не ходил. Не ездил, не катался, не брел, не ползал — не перемещался.

Троллейбусы и автобусы застыли там, где их застала непогода, и давно уже не пытались никуда двинуться. Водители грелись во всех автобусах по очереди, периодически развлекаясь тем, что выпихивали из сугроба очередной застрявший «джип», приспособленный исключительно для перемещений по ровному асфальту.

Динку жалели. Динке пытались помочь. Динку спрашивали, не отвезти ли ее домой. И только она решила назло всем замерзнуть в этом сугробе навечно, как ее выдрали из снега за шиворот, поставили на протоптанную тропинку, отряхнули и сунули в руки лопату.

— Чего сидишь без дела? Помогай!

Динка страшно возмутилась. Она собиралась грозно спросить, по какому праву «неизвестно кто» ей указывает, что делать, но не успела. «Неизвестно кто» невежливо повернулся к ней спиной и ушел к метро.

Динка пошла за ним, уверенная в том, что сейчас всунет ему лопату в руки и уйдет. Но когда она подошла ко входу в метро, то увидела, что человек десять уверенно откидывают снег, а «неизвестно кого» не увидела. Он исчез.

— Давай сюда, — окликнул ее смешной дяденька в шапочке с помпоном. — Помогать пришла? Спасибо!

После таких слов отдавать лопату было бы невежливо. Динка решила, что пару раз гребанет для приличия, а потом поставит инструмент и тихонько сбежит.

Снег был пушистый и легкий-легкий. Он искрился в свете фонарей, и когда Динка откинула первую порцию, ей показалось, что она запустила волшебный салют. Динка набрала еще одну лопату. И еще одну.

Так интересно было наблюдать, как из снежного поля потихоньку проявляются знакомые очертания автобусной остановки.

— Ой, а я скамейку нашел! — засмеялся кто-то.

— Роем дальше, может, еще пару домов откопаем!

Динке стало жарко, она сняла шапку и расстегнулась. Рядом тут же материализовался «неизвестно кто».

— Видишь, все лучше, чем реветь в сугробе, — улыбнулся незнакомец.

Динка опять собиралась возмутиться, что кто-то лезет в ее личную жизнь. Потом вспомнила, что у нее жизнь рухнула и потеряла смысл.

А потом посмотрела на искрящийся снег, на расчищенную площадку, на лопату…

«Наверное, во всем этом можно найти глубокий смысл, — подумала она, продолжая копать. — Я откапываю свое прошлое. Или закапываю свое будущее».

Динка махала лопатой и любовалась искрящимися салютами.

А мама дома тонула в своих воспоминаниях.

Мы год не разговаривали. Вообще.

Я даже привыкла жить без него. Привыкла, что в классе есть человек, которого нет. Пустое место. Он не хамил, не грубил и не задирал меня. Я для него не существовала.

Он не смотрел в мою сторону, когда я отвечала у доски. Аккуратно проходил мимо, если не мог обойти. Если мы стояли вместе на остановке, то стояли как незнакомые люди. Если мы куда-то шли классом, то он никогда не шел, если шла я. И я старалась не ходить туда, где могла его встретить.

Самое интересное, что в глубине души, я знала, что он меня любит. Может быть, это знание и помогало мне выживать?

Я училась, ходила на какие-то тренировки, встречалась с подругами, смеялась, плакала, удивлялась. Я жила. Но жила с льдинкой внутри себя.