52-е февраля - Евгения Пастернак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут маму осенило. Она схватила компьютер и открыла новый документ.
Динка!
Мне страшно начать этот разговор, хотя давно уже пора. Тебе уже 15, и я боюсь, что опоздала.
Самое страшное, что я не знаю, что говорить. Я не умею разговаривать с детьми о сексе. Я не знаю, как это делается. Со мной об этом не говорили, со мной об этом даже не молчали…
Динка, я тебе сегодня целый день что-то рассказываю, но на самом деле у меня полный сумбур в голове.
Я не знаю, что я должна тебе сказать.
Наверное, что «Ай-яй-яй!».
А на самом деле — что «Ай-яй-яй!»? Я помню себя в 15 и помню, что все запреты не имеют никакого значения, потому что хочется.
И хочется так, что голову сносит.
Не буду врать, что я в твои годы о сексе не думала. Думала, и еще как. Но мне кажется, что я была умнее и ответственнее, а ты совсем еще ребенок. Не обижайся, ладно? Вот твоя бабушка до сих пор считает ребенком меня.
Динка, милая! Я очень за тебя боюсь. Боюсь, что тебя кто-то обидит, боюсь, что тобой воспользуются, боюсь, что ты сделаешь что-то такое, о чем будешь жалеть.
А с другой стороны, это же и есть жизнь. Если бы мы все всегда поступали правильно, то никогда бы не узнали, что правильно на самом деле.
Я сейчас с трудом привыкаю к тому, что не проживу жизнь за тебя. Не смогу уберечь от всего. И, наверное, нужно смириться с тем, что ты имеешь право наделать своих ошибок.
Но я хотела с тобой о сексе поговорить…
Единственное, что пока приходит мне в голову — рассказ о том, что нужно предохраняться.
Потому что… Ай, не буду тебя грузить. Я думаю, ты и сама все понимаешь.
И главное.
Я буду тебя любить независимо от того, спишь ты с кем-то или нет.
И еще главнее.
Со всеми проблемами ты всегда можешь прийти ко мне.
Это ломает шаблоны, да?
Но мне кажется, что их нужно ломать. Их давно нужно сломать…
Я тебя люблю!
Моя мама очень переживала, что у нас «что-то будет». В седьмом классе у меня начала расти грудь, и это «что-то» стало приобретать непонятный мне подтекст. Еще в шестом классе мы спокойно носились во дворе до ночи, и маму это совершенно не волновало. В седьмом вдруг поздно гулять стало нельзя. В кино вечером вдвоем нельзя. И в комнате вдвоем долго находиться нельзя.
Я честно пыталась выяснить, почему «нельзя», но мама поджимала губы и уходила от ответа, бурчала про «что-то будет» и «я пока за это отвечаю».
Конечно, в кино мы все равно ходили и по вечерам все равно гуляли. Только я говорила маме, что иду со Светкой (Милой, Лизой, Катей, Галей), и маму это устраивало.
На растущую грудь мама смотрела с неодобрением, устроила мне краткий ликбез про месячные, которые должны скоро начаться, и на этом все наши разговоры про секс закончились. С мамой закончились.
Девчонки мне во дворе, конечно, все рассказали. Сначала я, как и все, не поверила, что все взрослые могут заниматься такой гадостью. Особенно мама с папой. Они-то точно не могут.
Потом мне рассказали, что всем мальчикам от нас только это и нужно. Я сначала смеялась — я-то знала, что Сашке от меня нужно не это. Потом засомневалась, особенно после того, как он меня спросил, что я про секс думаю. Он быстро поправился, что-то про текст наплел, но я его поняла и насторожилась.
А потом я опять перестала сомневаться, после того как он Витьке рот заткнул. В прямом смысле слова заткнул. Тряпкой. Грязной.
Мы сидели в коридоре на подоконнике, болтали, Сашка меня за руку держал. А Витька пришел и что-то мне начал говорить. Честно говоря, я даже не поняла, что он мне предлагает. Но он так гнусно ухмылялся, а Сашка так напрягся, что я догадалась, что он хочет от меня что-то гадкое. И его «что-то» — это то самое «что-то», которое имела в виду мама.
А потом у Витьки во рту оказалась тряпка.
Я думаю, мы в седьмом классе не целовались именно потому, что боялись этого грязного «чего-то».
Из воспоминаний маму вырвал очередной телефонный звонок.
— Да, Кирилл. Что делает? Сидит в сугробе?
Мама кинулась одеваться, прижимая трубку к уху. Потом кинула телефон, включив громкую связь.
— Да ты не волнуйся, — говорила трубка, — там очень много народу. И мои ребята рядом, они помогают вход на станцию откапывать, они Динку видят. Она дошла до станции, но там полный завал, причем в прямом смысле слова. Люди из центра приезжают и, чтобы выйти из станции, норки себе прорывают. А дальше идти практически невозможно, снега по пояс. Она дошла, а теперь сидит в сугробе и ревет. К ней минут пять назад Серега подходил, предлагал помочь. Отказалась. Еще минут через пять погоним ее домой, чтоб не замерзла. Не ходи сюда, все под контролем.
— Да как же не ходить? Она же ребенок!
— Сама ты как ребенок, — отрезала трубка, — а ей уже пятнадцать. Дай поплакать человеку.
Дорога до родного спального района, которая обычно занимала пятнадцать минут, сегодня растянулась, как размусоленная жвачка — тут снегоуборщики еще не ездили, улицы были завалены по самое не могу. Хорошо, что кто-то отважный уже проложил колею, разгреб радиатором сугроб.
А еще лучше, что появилась сеть. Тёмка успел набрать эсэмэску «Уже еду прости метель» и нажать на «Отправить», когда аппарат звякнул и отрубился. Видимо, всю батарейку потратил на попытки связаться с вышками.
— Андроид! — презрительно сказал папа. — Вот мой старичок неделю без подзарядки держится!
Тёмка упрятал труп мобильника в куртку и принялся гипнотизировать номера домов. Ему бы только домой добраться, а там дворами и… Главное, чтобы сообщение успело уйти.
Перед поворотом на Лесную папа резко сбросил скорость.
— Это что, пингвины?
Процессия и правда напоминала небольшую стаю пингвинов — пухлые черно-белые существа ковыляли гуськом, прижимая к себе объемистые свертки. Но лица у существ оказались человеческие и очень печальные.
— Надо бы подобрать, — пробормотал папа и совсем затормозил.
Но тут же бросил на Тёмку виноватый взгляд:
