Три мужа и ротвейлер - Наталья Александрова

И с мужьями я каждый раз расставалась довольно безболезненно,поэтому мы и сохраняем дружеские отношения после развода. Однако теперь они всепочему-то решили, что одиночество действует на меня губительно.

На этот раз у лифта я столкнулась с тем надменным белобрысымтипом, которого вымазал Гораций. Плащ был тот же самый, но безукоризненночистый, видно, успел уже в чистку сдать, за срочность небось заплатил!

Я не сказала ему ни слова, он тоже посмотрел равнодушно,видно, не узнал меня в приличном виде.

— Четвертый, — коротко сказала я, когда мы вошли влифт.

Тип молчал и даже не делал попытки нажать кнопку.

— Четвертый! — громко повторила я и, видя, что онне тронулся с места, рванулась к панели с кнопками. — Вы что, ехать несобираетесь? Зачем же тогда в лифт садиться?

— А? — Он очнулся, тряхнул головой и уставился наменя в полнейшей растерянности.

— Что вы сказали?

— Ничего, все в порядке, — успокоила я его.

Мне стало неудобно. Ну, задумался человек, а я сразу рычу.Подумаешь, задержался в лифте ненадолго. Он потер виски и отвернулся. Тут мыприехали на четвертый этаж.

Я вышла и направилась к своей квартире, но, доставая ключи,заметила, что сосед с шестого и не думает закрывать лифт. Он смотрел на меня синтересом.

— Простите, вы — родственница Валентина Сергеевича?

— В некотором роде, — неохотно подтвердила я.

Все понятно, он из тех мужчин, которые разговаривают вежливотолько с интересными женщинами, а всяких замухрышек в старом мамином плащикеоткровенно презирают, просто в упор их не видят. Небось, когда на машине ездит,окатывает бедных старушек грязью из лужи, сволочь!

— Как поживает Гораций? — продолжал белобрысый.

— Вы же видите, прекрасно, — я кивнула на дверь,за которой раздавался басовитый лай — этот лежебока все же решил отреагироватьна поворот ключа и голоса.

— Привет ему от меня.

— Так вы знакомы? — удивилась я.

— Немножко. Мы общались с вашим.., с ВалентиномСергеевичем до того, как.., случилось несчастье.

Чудно! Сначала четыре месяца больной человек чахнет вчетырех стенах в обществе угрюмой собаки, а после его смерти начинаетсяформенное паломничество, все вдруг уверяют, что дружили с Валентином Сергеичеми страшно его любили. Если провести параллель с Луизой, которая ходила, чтобыпошарить по квартире в поисках материалов, то что надо от меня этомубелобрысому и явно не бедному типу?

Очевидно, такие нелестные мысли отразились у меня на лице,потому что сосед пробормотал не то «простите», не то «всего наилучшего» и уехалнаконец на свой шестой этаж.

Гораций встретил меня ласково, я даже удивилась. Возможно,он просто хотел есть.

Когда вечером мы возвращались с прогулки, у подъезда стоялмолодой человек и под присмотром Раисы Кузьминичны устанавливал домофон. Раисарассказала, что последнюю квартиру в подъезде расселили, теперь живут людиприличные, и что домофон — мера временная, потом переделают двери и посадятлибо вахтершу, либо настоящего охранника, как жильцы договорятся. Я сказала,что заранее согласна на охранника, сколько бы это ни стоило.

Вот и еще один день прошел, а я и не прикоснулась кБельмону, — с грустью констатировала я за ужином. Если так дальше пойдет,то я и за год его не закончу. Еще, чего доброго, меня опередит какой-нибудьушлый тип, переведет роман кое-как, и люди его не оценят. Хорошо бы сестьсейчас за перевод, но по ночам я работать не могу-, так уж устроен мой организм.Вечер я провела у телевизора, попивая чаек с сахаром вприкуску. И даже фильмпонравился, что-то террористическое в пустыне и джунглях.

Меня разбудила луна. Она нахально светила в окошко прямосквозь занавески. Я села на диване, кутаясь в одеяло. В квартире была полнаятишина, даже Гораций не возился.

И внезапно на меня нахлынула лютая тоска.

Эта квартира, где много лет жили двое любящих людей,сохранила часть их счастья. Вот на стене висит мамин портрет в раме, любовносделанной самим Валентином Сергеевичем, на столе часы с надписью «Любимому…»,весь уют, созданный мамой не просто так, а для него, единственного, самоголучшего. И я со своими комплексами и отвратительным характером никогда здесь неприживусь. Квартира меня не примет. Я здесь только для того, чтобы опекатьГорация.

Раздался не то вздох, не то стон. Я встала и потащилась вкабинет. Там на полу возле пустого кресла распластался Гораций. Вся его позавыражала глубочайшее отчаяние. Я нагнулась, и под руку попался горячий шершавыйнос.

— Гораций, миленький, ты не заболел?

Гораций не заболел, он страдал. Луна разбудила его, и онвспомнил, как он был счастлив здесь, когда были живы хозяева. Он зарычал наменя низко, утробно: «Уйди по-хорошему». И я подумала, что Гораций хотя бызнает, по ком страдает. А отчего же тоскую я? По ком, выражаясь словамиХемингуэя, звонит колокол? Неужели по мне самой?

Глупости, просто расшатались нервы.

Скоро начнем с Горацием хором выть на луну. Определенно,квартира на меня плохо влияет. И так ли уж не прав Олег, когда утверждает, чтоя изменилась? Разумеется, к худшему, — думает он, но вслух сказать этобоится.

Я совершенно сознательно вызвала в себе мысли о мужьях,чтобы разозлиться. Немного помогло, но спать по-прежнему не хотелось. Моя матьабсолютно серьезно утверждала, что лучшее средство от бессонницы — это плечолюбимого человека, дескать, как только опустишь на него голову, так сразу всенеприятности отходят на задний план, и спокойно засыпаешь. Подумать только —трое мужей, и ни у одного на плече я не могла спать спокойно! Однако одной вкомнате находиться в эту ночь было невозможно — проклятая луна действовала нанервы. Горация было не зазвать, даже если бы я перетащила его подстилку, он бывсе равно не пришел. Поэтому я надела шерстяные носки, связанные мамой, ее жетеплый халат и расположилась в кабинете за письменным столом ВалентинаСергеевича.

Обычно я работаю у себя, в их бывшей гостиной, там стоит мойкомпьютер. И сплю я там же, на диване.

Я подвигала ящики письменного стола.

Кое-что я уже разобрала раньше, перед визитами несноснойЛуизы Семеновны, не тем будь помянута. Остался один верхний ящик.

Там лежали какие-то отчеты, отдельные листочки бумаги стезисами, и между ними я нашла тетрадь. Обычная такая тетрадка в клеточку, неочень толстая, сорок восемь листов.

Довольно затрепанная тетрадочка. И нарисованы на первомлистке какие-то каракули, как будто трехлетний ребенок баловался. Как она здесьочутилась?

Машинально я пролистала тетрадку. Рисунки, сделанныенетвердой рукой, детские стихи. Все написано крупными неуверенными буквами, авот в некоторых местах — четкий, летящий, с наклоном почерк ВалентинаСергеевича. Мне ли его не знать — вон сколько рукописей пересмотрела опять-такииз-за Луизы! Понятно: этой тетрадкой Валентин Сергеевич пользовался уже послеаварии. Очевидно, у него бывали просветления, и бедный старик занимался тогдатем, что привык делать всю жизнь — записывал свои мысли.