Государи Московские: Святая Русь. Том 1 - Дмитрий Михайлович Балашов

Вослед тому заговорили о Феофане Греке. Иван после той, давней толковни не удивил уже острому интересу московских изографов к художнику, ныне пребывавшему в Новгороде Великом. Андрейка Рублев стоял около, покусывая травинку и взглядывая то на Ивана, то в небеса, где неживые осенние облака таяли в мареве застывшими бело-сизыми кучами. И Иван удивил, поймав случайно этот неземной, монашеский, неотмирный взгляд отрока. «Беспременно иноком станет!» – подумалось с какою-то доселе незнакомой ему завистью, неотделимой от почтения.

Издали кричали, выкликая сторожевых. Иван, распрощавшись с нечаянными спутниками, вышел на дорогу, встречь захлопотанному владычному боярину. Оказалось, что никто из кметей не хотел ехать назад, в сторожу. Иван усмехнул краем губ, сплюнул. Не от храбрости, а – мерзко стало! Выпросился сам. Ехал один, с запасным конем в поводу, всею кожей ощущая тревогу, страх и полную бессмысленность своей одинокой сторожи. Что он? Ни задержать, ни весть подать своим, ежели что… Наконец остановил на горке, опустив повода. Конь, постояв, соступил обочь, начал, дергая головою, щипать траву. Иван стоял, обдуваемый ветром, и слушал. Но не было слитного топота копыт, не было и далекого ржанья. Наконец, почуяв, что испытал себя досыти, он повернул назад и уже торопясь, да и конь отдохнул тою порой, помчал в опор догонять владычный поезд.

Как ни спешили, но до Радонежа добрались лишь к исходу второго дня. Татары наверняка уже вызнали, уже шли в сугон владычному каравану. Об этом донес подомчавший безвестный ратник на рухнувшем посреди радонежской улицы загнанном насмерть скакуне. Порешили тотчас двигаться по лесной дороге на Троицкую пустынь, к Сергию. Радонеж оставляли.

Иван Федоров, не спавший двугоряднюю ночь, качался в седле. В пляшущем свете факелов все дрожало и мрело. Двигались сами собою кусты, лесными харями кривились хоромы, корова посреди пути вдруг заговорила человеческим голосом. Его пихали, он просыпался и засыпал вновь, сидя в седле. Отчаянным усилием воли прогнавши в который раз наваливающий предательский сон, проскакал вдоль ряда изб, ткнулся куда-то в огорожу, пытаясь вызнать хотя здесь что-либо о Любаве. Баба не понимала долго:

– Кого нать-то тебе? Тормасовых? Али Беклемишевых? Да тебе, милый, каких надо-то? А! На Москве они, на Москве!

– Марья! Што баешь-то, окстись! Стыда у тя нет, кмети дуришь голову! Приехали они, приехавши с Москвы, как же, и женка, и дитя с ими! Дак теперь-то… А походь, походь туды-то, в тот-от терем!

И уже там, куда ввалился, качаясь, мало что различая сквозь кровавую паутину воспаленных бессонницей глаз, бросив коня у самого крыльца, повестили:

– Уехали! Часа два, никак, не то три. Быват, к Берендееву подались! И сноха, вдова ли, верно, Любавой звать. И дите увезли с собою, как же! Коньми уехали, с Тормасовыми вместях!

С трудом, не с первого разу, взобрался в седло, порысил туда, к церкви, где, перед греблею, ведущей в крохотную рубленую крепостцу, столпились сейчас возы, возки, телеги, кони и какие-то незнакомые бояре теснились верхами, возбужденно крича. Великую княгиню выводили под руки из возка. В неверном свете Иван узрел близко-поблизку измученное, залитое слезами лицо, испуганные мордочки детей и сверток с недавно рожденным княжеским сыном, Андреем, кто единый среди всех спокойно спал, не замечая ничего и не мысля о том, что его жизнь, как и жизни всех братьев и матери, может оборваться в любое мгновение этой зловещей, смятенно-испуганной ночи.

Спор, оказывается, шел о том, куда ехать. Киприан хотел в Тверь, а великая княгиня настаивала на Переяславле, мысля обрести там своего мужа. И радонежские бояре, кое-кто из них только что выехал из Москвы, брались сопроводить княгиню Евдокию до города. Вряд ли кто догадывал из них, что татары через день доберутся уже и туда, что город Переяславль не укреплен, полки не собраны, а великий князь сидит на Костроме, тщетно ожидая подмоги от попрятавшихся се́мо и ова́мо князей. Испытав в предшествующие два года тяжелую руку Дмитрия – недавно, за гибелью на Дону белозерских князей, он и Белоозеро присоединил к уделу великого княжения, – того же, и справедливо, опасались ярославские, устюжские, моложские и прочие мелкие князьки, еще сидевшие покамест на своих уделах, но которым, победи Дмитрий и на сей раз, грозила, по их мнению, скорая потеря своих столов, а там – прозябание в городовых воеводах, много ниже какого-нибудь московского думного боярина – Сорокоумова, Морозова или Бяконтова.

– Не поеду в Тверь! – услышал Иван жалобный, но твердый ответ великой княгини. У Евдокии вновь началось кровотечение, все тело ломило, молоко начинало горчить (слава Богу, кормилица была взята с собою), но и почти теряя сознание, горячечными, обсыхающими губами стукаясь о чару с малиновым квасом, помнила Дуня одно: с тверским князем у Мити была война, и она, напросившись в гости к Михайле Тверскому, неволею изменит милому ладе своему. И потому только одно и шептала: «Переяславль!» Там терема, там загородный дворец великого князя, боры, настоянные на ароматах хвои, там она отдохнет и встретит Дмитрия…

В возок перепрягли свежих коней. Молодшая дружина, дети боярские, приобнажив оружие, вытянулись, горяча скакунов, двумя рядами вдоль возка. Заливисто ржанул чей-то конь. Вспыхнул, смолисто крутясь и бросая искры, факел. Лошади поскакали, протарахтели одетые железом колеса. Вытягиваясь долгою чередой, заспешили вослед чины и обслуга двора, еще не отставшие от своей госпожи. И разом стало тихо. Изрядно уменьшившийся обоз митрополита обняла лесная августовская настороженная ночь. Сдвинулись, словно незримо сойдясь, высокие ели, слышнее стало журчанье реки, огибающей высокий мыс, на котором в незапамятные уже годы новгородские молодцы возвели отыненный стоячею городьбою острог, позднее перешедший в руки владимирских князей, неведомо когда и кем захваченный.

Во тьме хлопали двери, продолжалось шевеленье испуганных, разбегающихся жителей… А когда втянулись, покинув в Радонеже самые громоздкие возы, на лесную узкую и колеистую дорогу, лес совсем уже близко надвинулся на них, полный тишины, шорохов и тонкого комарного звона.

Иван, чуть не упав, в очередную, с коня, поднял голову, поглядел в океан роящихся звезд и впервые ясно подумал об игумене Сергии.

Глава двадцатая

Над лесом подымался узкий серпик молодого месяца. Издали донесло удары монастырского била. В обители Сергия начиналась служба. Иван, как и многие, поднял правую руку и осенил себя крестным знамением. На миг показалось, что они уже избыли беду, что все позади и можно, достигнув завороженной лесной твердыни, помыслить о своем спасении…

Что-то протрещало в ельнике. Матерый лось, испуганный ночным караваном, с громким беспорядочным топотом отбежал в глубину чащи. Проехали росчисть, на которой вдали едва брезжил огонек в волоковом окошке избы. И вот наконец встали над лесом островерхие кровли рубленого храма. Редкие трепетные огоньки мелькали там за скупо высвеченной луною оградой. Монахи шли к полунощнице.

Иван, въехав в ограду и привязавши коня – успел, впрочем, вынуть удила из пасти и повесить коню к морде торбу с овсом, – шагнул, было намерясь идти в храм, но почуял вдруг дурноту и пал у ног коня, а павши, мгновенно уснул и не чуял, кто и когда поднял его и занес в ближайшую келью.

Проснулся Иван, проспав четыре часа мертвым сном, от громкого говора. Открывши глаза, долго не мог понять, где он и что с ним, пока кто-то, голосом владыки Киприана, не окликнул его: «Проснулся, Федоров?» В келье было тесно от председящих, и Иван поспешил встать, освобождая место на грубо сколоченном и застланном рядниною лежаке. Неровный огонь сальника выхватывал то устье черной русской печи, то простую божницу в углу, и Иван, даже пробудясь, не вдруг и не вмиг постигнул наконец, что он в келье самого преподобного и что тот вот старец, что сидит одесную его, и есть сам Сергий, а спор идет о том, уезжать ли знаменитому игумену из монастыря в Тверь, как предлагает Киприан, или остаться, полагаясь на милость Божию.

– Татары сюда не придут! – спокойно и как-то почти равнодушно высказывает Сергий. – Но тебе, владыко, достоит уехать, так надобно…