Спасти огонь - Гильермо Арриага

его, сидящего в инвалидном кресле, бензином и поджег. Отсидел за это убийство пятнадцать лет и вышел на свободу. И знаете что? Очень зря его выпустили. Оказавшись на свободе, этот психопат немедленно убил девятнадцатилетнего юношу и капитана федеральной полиции. Он вам про это рассказывал?» Я кивнула. Он взглянул на меня с изумлением: «И все равно спите с ним, зная, что он убийца и вас тоже может убить при малейшей провокации?» Не стану же я ему объяснять, что целиком и полностью доверяю Хосе Куаутемоку. «Только я решаю, с кем мне спать, а с кем нет», — высокомерно сказала я. Он пристально уставился на меня. Сейчас нанесет удар. Я думала, он затребует непомерную сумму денег под угрозой рассказать Клаудио о моем романе. Святая наивность! Я совершенно не ожидала дальнейшего поворота событий. Он склонился ко мне и медоточивым голосом произнес: «Я могу предложить тебе гораздо больше, Марина». Я честно не понимала, что он пытается сказать и чего хочет. «О чем вы, директор?» Он улыбнулся: «Марина, если уж тебе необходим любовник, то пусть это будет кто-то стоящий. Такой мужчина, как я». С чего это, интересно, этот кретин решил, что он стоящий? Меня чуть не вырвало. Черт! Черт! Черт! Как я не догадалась? Все равно ведь рано или поздно кто-нибудь ко мне бы подкатил — не он, так другой. «Благодарю вас, но я ни в чем не нуждаюсь». Он опять ехидно улыбнулся: «Мне кажется, ты не понимаешь, Марина. Одно дело, если тебя застукают с мужчиной твоего круга. Другое — если с представителем отбросов общества».

Я постаралась не нервничать. Я в его власти. Видео, фотографии, записи в журнале посещений, свидетели. Он вполне способен стереть меня в порошок. Мне нужно выпутаться как можно элегантнее. «Мы же с вами совсем не знакомы, директор. Я впервые вас вижу. Хотелось бы…» Он прервал меня, положив свою руку на мою. Я инстинктивно отодвинула руку. «Мы можем увидеться где-нибудь не здесь. Поговорить, познакомиться. Вот увидишь, я лучше, чем ты обо мне думаешь». Приехали. Весть мир говорит о #МеТоо, и вот оно докатилось и до меня — в худшем из возможных вариантов. «Я люблю… — Я чуть было не сказала «Хосе Куаутемока». — …Клаудио, своего мужа». Это его не смутило. «У меня есть предложение. Давай встретимся пару раз, куда-нибудь сходим. Лучше начнем понимать друг друга. Позвони Люсьену — он хорошо меня знает, расскажет, что я за человек. А пока, чтобы твой любовник тебя не отвлекал, я запрещаю тебе приходить в тюрьму. И если откажешься со мной встречаться, он отправится в одиночку. У обоих дурь из головы повыветрится в два счета».

Я чуть было не дала ему пощечину. Но это было бы ошибкой. Одно неверное движение — и он не только расскажет про мой роман Клаудио, но подвергнет Хосе Куаутемока одиночному заключению и ежедневным избиениям на неопределенный срок. Деваться было некуда. «Посмотрим», — только и сказала я. «Посмотрим, — повторил он и вручил мне карточку. — Вот мой номер телефона. Напиши сообщение, как только выйдешь из тюрьмы».

Он проводил меня до двери. И хотел на прощание поцеловать. Я ловко увернулась. Надзиратель повел меня к выходу. Я сказала, что у меня еще не кончилось время супружеского свидания и я хочу видеть своего бойфренда. «Простите, сеньорита, не положено». Не могу же я ворваться обратно к Панчо и наорать на него. Пришлось подчиниться.

Сеферино, какую семью ты хотел создать, уехав с хутора? Думал ли ты об идеале счастья: жена, дети, собака, собственный дом? Представлял ли, как мы открываем подарки под елкой и радостно обнимаемся? Или на твое понимание семьи повлияла крайняя нищета, в которой ты рос? Мне стало любопытно, отзывались ли в тебе эти рекламные ролики с белокурыми гринго, собирающимися у камина? Определили ли они твое видение личного будущего? Твои социально-политические идеи, безусловно, были противоположны той форме непрерывной колонизации, которой является мотивирующая реклама, но, возможно, ты воспринимал ее на подсознательном уровне — чего и добиваются рекламщики. Признайся, Сеферино, не может такого быть, чтобы эти идиллические образы, призванные транслировать теплоту и эмпатию, а также тронуть зрителя, не растопили твое сердечко. Наверняка ты жутко завидовал рождественским праздникам в белых буржуазных семьях. Забудь на минуту свой яростный настрой и скажи, не думал ли и ты когда-нибудь праздновать, бегая с детьми вокруг украшенной шарами елки, все в свитерах с узорами, мамочка и папочка довольно обозревают нажитое честным трудом — идеальная капиталистическая картинка. Возможно, именно этот скармливаемый нам образ мексиканского счастья и подвигнул тебя жениться на голубоглазой красотке-испаночке. Я наизусть помню всю эту петрушку про то, что нужно отомстить за изнасилование Малинче, но, может, ты попросту хотел стать таким же жизнерадостным и самодовольным блондином?

А знаешь, какую бы я хотел семью? Легкую. Да, ключевое слово — «легкий». И чтобы ты был легким. Я знаю, ты не мог справиться со своим вспыльчивым характером, но зачем при этом унижать людей? Друзья, оправдывая тебя, употребляли слова «необузданный», «яркий», «страстный». Конечно, они-то смотрели извне, не присутствуя при всех твоих приступах ярости. Вот бы эти оправдатели были вынуждены жить с тобой хоть по паре часов в день. Они бы и пяти минут не выдержали.

Я принадлежал к самой дисфункциональной семье в Мексике. Мы были тяжеловесами семейной нелюбви, Майками Тайсонами хаоса, несчастья, отсутствия привязанности. Ты породил поросль неприспособленных к жизни людей, папа. Единственная надежда — дочки Ситлалли. Хотя им пришлось расти в ненормальной, странной атмосфере нашего дома и видеть, как их мать то бредит, то блюет, то отключается, поэтому сомневаюсь, что они станут сокровищницами добродетелей. Они еще девочки, а в их косых взглядах и вспыльчивом характере уже нет-нет да и проглядывает твоя порода. Но, может, сын или дочь Хосе Куаутемока будут избавлены от нашего семейного проклятия. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Мертвая тишина в монастыре вовсе не уняла жажды убийства в Машине, — наоборот, сделала его ревность в пять раз сильнее. В уме бурлили образы голой Эсмеральды в объятиях Хосе Куаутемока. По-собачьи, 69, вот она согнулась, лежит на животе, лежит на спине, на коленях, трется об него задом, раздвигает перед ним ноги. Самая настоящая пытка. Машина не выдержал и решил убраться подобру-поздорову, пока мозги не взорвались. Он начал понимать того кореша, который здесь повесился.