Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

Зойка поднялась, когда в избе потеплело. Вначале ходила в тулупе.

– У, бесстыжая, – не унималась, ворчала Большая Павла. – Принцесса какая! Глянь. Не пожалеет она мать! Хоть подыхай под грузом мать, она еще наверху попрыгает. Вот кто тебя такую терпеть будет? Какой мужик?!

Зойка скинула на пол тулуп, который Дуняшка тут же поволокла на лежанку.

– Ну, надоело же, теть Паш. – Зойка откинула рушник и взяла картофелину. Дуняшка тут же вынула из кармана своей телогрейки остатки утреннего пирога Большой Павлы.

– У-у, вкусно! – замычала с полным ртом Зойка. Румяные тугие щеки ее работали ярко, заразительно, и Большая Павла с удовольствием смотрела на плотную бело-розовую девку.

– Где ты ее нашла только такую?! – не удержав восхищение, засмеялась Павла, а довольная похвалой Дуняшка ухватилась за ведро, чтобы сбегать за водою.

– Счас вот! Ну-ка, давай за водою! – приказала Большая Павла Зойке. – Пулей! А то я тебе башку сверну!

– Теть Паш, ну дай поесть. – Набитый Зойкин рот работал так, как сама она никогда не работает. Острые, светлые глазенки светятся на круглом, кукольном личике.

«Ну как так, – думала Павла, – синенькая Дуняшка такую ядреную девку принесла, а она, Большая Павла, могучая, как хребет Хамара, приперла полудохлую Анютку…»

Дуняшка, суетясь по дому, все ж каждую минуточку глядела на дочку.

– Подай-ка мне дратвы, – сказала Большая Павла.

– Зачем? – доедая, спросила Зойка.

– Еще разговариваешь! Давно не битая!

– У вас Капка есть, ее и хлещите! А я уж как-нибудь без вас перебьюсь! Мам!

Дуняшка на всякий случай отвернулась к окну.

– Ну, мам!

– Титьки дай ей.

– Мам, дай сахару!

Дуняшка испуганно вздрогнула:

– Дочка, скоро Пасха. Как кулич печь будем?!

– Ну, мам!

Дуняшка, нерешительно потоптавшись, ушла в горницу, открыла сундук.

– Ну вот и хорошо, и ладно, – сказала Большая Павла и вынула из птичьей ладони Дуни колотый кусок сахару. Зойка кинулась на нее.

– Еще чего! – Большая Павла смахнула ее с себя, как муху. – Я тебе не мать кровя-то пить! Вот он, доживет до памяти бабкиной. Я на кисель приду. Дак где дратва-то?

* * *

Домой Большая Павла почти бежала. Вот уж опять на дойку, а дома дел невпроворот. Дорога раскисла, расхлюпалась, грязь сияла глубокой жирной чернотою, но воздух цвел, как василек, и от тайги несло свежестью.

– Весна, – вздохнула Большая Павла.

Вот уж Страстная неделька на подходе, а там надо думать, из чего куличи творить.

Рыжий лис пробежал вокруг нее круг почета, Полкан рванул на него, в курятнике взъярились куры.

– Чего это они его выпустили?! Пожрет ведь кур.

Не заходя в дом, Большая Павла заглянула в стайки. «Однако из Капки толк будет», – подумала она. Стайка из-под коз вычищена. Сенцо в кормушке есть. Молочко, правда, стоит непроцеженное в сенцах. Видать, кто-то окликнул ее да позвал. Девка-огонь!

Большая Павла взяла банку с козьим молоком, занесла в дом.

Аришка опрометью метнулась от стола.

– Я тебе! – пригрозила Большая Павла, видя откинутый рушник со сладостями, приготовленными на куличи. Внучка лакомилась изюмом. Этот изюм привезла из города Таисия.

– Ненажорная какая! А печь из чего будем?!

Она подумала и достала из шкапчика заветный кусок колотого сахара, подала внучке и начала процеживать молоко.

Пока Павла доводила до ума молоко, внучка кряхтела над тетрадкою.

– Убористей пиши-то! Чего разошлася, ровно квашня. Вон че буковки-то пляшут у тебя, ровно пьяные.

– Ну это же «Ты», – возмущенно оправдывалась Аришка. – Это так пишется.

– Растыкалася! – ворчала Павла. – У Капки «Ты» так «Ты», а у тебя что?!

Она ворчала вовсе не потому, что внучка пишет коряво и раскидисто, но и потому, что тетрадка недавно новая, прошитая льняной ниткой из красивых этикеток, которые старуха добывала у сторожихи колхозной базы за сало, кончалась. А это значит, надо опять открывать свои потайные закрома и заворачивать в холстинку очередной кусок пожелтевшего сала.

– Чего жрешь карандаш-то? – раздраженная мыслью о сале, укорила она внучку и ткнула пальцами в светлый ее затылок. Аришка не обратила на это ровно никакого внимания.

Когда-то и сама Большая Павла, при родимом тятеньке, была шибко грамотная. Ее в церкви часто батюшка благословлял читать Апостол, и она выходила на круг в ярких платках, бусах и лентах на зависть всем култукским девкам… И счет она знала, и весы. Каки дела с тятенькой по Тунке до Китая проворачивали. И Писание она читала… И Псалтырь… И молитвы вечерами матери вычитывала…

* * *

На Крестопоклонной, как раз под утро, умер дядька Большой Павлы, старый Мирон. Он вернулся из ссылки сразу, ведь зятек его, Степан, комиссарил тогда. Мирон умер в одночасье, встал, охнул, и нет его. После смерти дочери, соперницы Павлы – Анфисы, сестры, и после того как исчез зять его – кандальник, Мирону пришлось одному подымать двух его дочерей. Внучек своих. Большая Павла издаля, но зорко следила за родственниками, со злой радостью замечая, как рушится уклад и усадьба семьи, которая приняла чужака.

«Вот, – думала она, – на чужой каравай рот не разевай!»

Таисия, с которой она, как на исповеди, делилась своими переживаниями, урезонивала ее: – А ты-то знаешь, на чей каравай ты рот разинула?! Одно точно, куда бы ни входил этот человек, чего бы он ни коснулся, все подлежит разорению и гибели. Есть такие люди! Нельзя чужаков в дом свой пускать! Девчонок-то его не возьмешь ли?

После Степана в доме оставались две сиротки… Девочки… Неделю Большая Павла давала кругаля вокруг ненавистного когда-то ей дома. Но девочек не взяла. Присев на бревнышки подле мироновой ограды, она поняла, что не полюбит сироток. Хватит ей на долю своих внучек и своего горя…

Девочек вскоре увезли в Иркутск. В приют сдали. А Большая Павла ясно осознала, что возмездие свершилось и над мироновым домом, такое же, как и над ее судьбою. И права Таисия. Все, чего ни касался этот пришлый, имени которого никто не знал в Култуке, подлежало разорению и смерти. Извел он род Брагиных, змий! Под корень извел…

* * *

Страстная подкатила с пылом-жаром. На Вербной, в субботу, Таисия после обеда раздавала на ферме вербочку, которую успела освятить в церкви в Слюдянке. Вечер стоял летний. Муха, и та поползла по корове. Большая Павла несла вербочку за пазухой телогрейки, и ей хотелось раздеться.

– Вербная без снега не бывает, – грустно сказала Таисия. – Жар бешеный… К снегу. Еврейская Пасха… А как же! Плачут евреи, если на Пасху им Бог снегу не пошлет. Им манна… снег на Пасху их.