Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

“Мы стремились тогда вскрыть то новое, что внес Веселовский в метод историко-литературного исследования и в постановку вопросов; мы подчеркивали, по преимуществу, его разрыв с усвоенными им на родине приемами работы и новыми навыками, приобретенными им в западноевропейской школе”.

Оговоримся сразу: Веселовский – крупный ученый по накопленным им фактическим знаниям в области западноевропейских литератур, особенно филологии и лингвистики. Но это не снимает того обстоятельства, что Веселовский в шестидесятых годах прошлого века целиком и полностью порвал с великой русской революционно-демократической литературной традицией и стал рабом романо-германской школы.

В. Шишмарев, благоговея перед иностранными фамилиями, с упоением перечисляет всех тех немецких псевдоученых, среди которых Веселовскому удалось сказать “свое” слово в области “поэтики сюжетов” (как-то – Шерер, Каррьер, Ваккернагель, Баумгарт, Э. Вольф, Л. Якубовский, Э. Гроссе, К. Боринский, К. Брухман, К. Бюхер и т. д. и т. д.!). Но В. Шишмареву невдомек, что пресловутая “поэтика сюжетов” Веселовского при всем изобилии в ней фактических данных глубоко антинаучная по своей методологии, “идеалистическая” и антиисторическая, хотя и рядится в тогу “историзма”.

В. Шишмарева умиляет, что в университете Веселовский увлекался “лекциями Леонтьева по философии мифологии”, ибо, как легко догадаться, “Леонтьев читал по Шеллингу”, затем его умиляет увлечение Веселовского Буслаевым, который читал, “вооруженный методом Гримма”.

Но уж совсем благоговеет наш автор, комментируя приезд Веселовского в Берлин. “Берлинская мудрость, – игриво замечает В. Шишмарев, – должна была пополнить недостаточные познания в области западной филологии, германистики, скандинавистики и романистики, к которым обращался Буслаев и ряде своих специальных работ, опубликованных в ‘Очерках’ и ‘Народной поэзии’, вроде, например: ‘О сродстве славянских вил, русалок и полудниц с немецкими эльфами и валькириями’; ‘Песни древней "Эдды" о Зигурде и Муромская легенда’ ” и пр. и пр.

В. Шишмареву очень нравится, что в процессе своего дальнейшего путешествия “Веселовский так освоился в Италии, настолько проникся местными интересами, что у него появилась даже идея, а затем и возможность совсем устроиться в Италии, тем более, что в Москве о нем как-то забыли”.

В другом месте В. Шишмарев называет Италию просто “соперницей родины”. Поэтому уже трудно удивиться, читая такие строки: “К речи о Пушкине Веселовский готовится серьезно, т. к. Пушкин был его любимым русским поэтом, в какой-то мере напоминавшим ему его итальянского любимца Боккаччо”…

В. Шишмарев целиком и полностью принимает фальшивую теорию Веселовского об иностранном происхождении древних русских былин, а уж об апокрифических сказаниях и говорить нечего. Так, “Послание новгородского архиепископа Василия к тверскому епископу Федору, относящееся к XIV веку” “носит на первый взгляд вполне русский характер”, но потом выясняется, что это “вроде… немецкой поэмы (XIII век) Генриха Нейенштадтского”.

Повторяю, работы Веселовского, благодаря его огромному знанию фактов, могут послужить полезным источником для человека, владеющего марксистской научной методологией. Но горе-последователи Веселовского молятся на его худшие стороны, пропагандируют их и внедряют в умы молодежи самое ложное представление о месте и роли западноевропейской литературной науки.

Не должны ли Президиум Академии наук и Министерство высшего образования поинтересоваться тем, что у нас в Институте мировой литературы им. Горького и в Московском и в Ленинградском университетах возглавляют все дела литературного образования молодежи попугаи Веселовского, его слепые апологеты?»[1019]

Об истинной причине нападок Фадеева на А. Н. Веселовского мы можем только догадываться: наиболее вероятно, что покойного академика ему «подсунул» тот самый Валерий Кирпотин (подобно тому, как Е. Демешкан снабдила Н. Тихонова материалами о И. Нусинове). О специфике, возникающей иногда в служебно-товарищеских (друзьями они никогда не были) взаимоотношениях Фадеева и Кирпотина, говорит текст телефонограммы Фадеева от 11 мая 1948 г.:

«Дорогой Валерий Яковлевич! Извини, что посылаю тебе телефонограмму. Нахожусь в Барвихе. 7 июня мне предстоит доклад о Белинском в Большом театре. Мне хотелось бы осветить в докладе борьбу вокруг Белинского в общественной мысли России после его смерти до наших дней.

Я очень прошу тебя, учитывая исключительно малый срок, а также и ограниченность библиотеки в Барвихе, помочь мне в следующем:

Не можешь ли ты мне назвать наиболее характерные имена мракобесов, буржуазных либералов и кадетствующих всякого рода эстетов в России, для которых характерно замалчивание Белинского или приспособление его в своих целях, искажение его наследства в интересах мракобесных и либеральных, а также прямые враждебные выступления против него.

Мне не нужно много имен, но нужны наиболее характерные представители каждого из взглядов. Был бы благодарен тебе за очень краткое, в несколько фраз, изложение характера выступлений и несколько наиболее характерных цитат. ‹…›

Заранее благодарный, с сердечным приветом. А. Фадеев»[1020].

Эта просьба была исполнена Кирпотиным уже на следующий день. При сравнении развернутого ответа Кирпотина[1021] и окончательного текста выступления Фадеева в Большом театре, озаглавленного «Белинский и наша современность»[1022], можно сделать некоторые выводы. Кирпотин представил Фадееву девять пунктов, из которых наиболее акцентирован был вопрос о «страшно резких выпадах» против Белинского со стороны Достоевского (зачем нужно было так заострять внимание Фадеева на «реакционности» Достоевского, автором книг о котором являлся сам Кирпотин, объяснить сложно). Но Фадеев построил речь по-своему, использовав для «обвинения» лишь два пункта из предложенных Кирпотиным. Причем если вопрос о ленинских статьях Фадеев упомянул походя, то из последнего пункта – о преувеличении Плехановым влияния на Белинского западноевропейской философии – Фадеев сочиняет едва ли не центральную часть своей речи – «Белинский – корифей русской философии». Фадеев осознавал, что после философской дискуссии 1947 г. именно вопрос о влиянии немецкой классической философии на Белинского наиболее актуален для политически-грамотного слушателя.

Организационная близость Фадеева и Кирпотина также отражена в рассказе писателя Б. А. Галина:

«Кирпотин как-то приехал к Фадееву. Тот пьет. Бутылка водки, стопки, закуски. Вдруг звонок по “вертушке”. Фадеев пьян, трубку взял Кирпотин. Слышен голос Поскребышева: “Товарищ Фадеев? Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин!”

Испуганный Кирпотин шепчет:

– Саша, это Сталин!

Фадеев спокойно берет трубку, говорит смело, звучно:

– Не могу, товарищ Сталин!

Видимо, Сталин звал его к себе.

– Почему?

– Пьян.

– И долго вы еще будете пьяным?

– Три дня.

– Ну приезжайте через три дня, – миролюбиво сказал Сталин»[1023].

Вполне вероятно, что именно Кирпотин в свое время инспирировал нападки Фадеева на школу Веселовского; особенно если учитывать не лучшее отношение Кирпотина к Шишмареву.

Когда же через два года после начала «дискуссии о Веселовском» Кирпотина самого обвиняли в космополитизме, тогда он, обращаясь за помощью все к тому же Фадееву, писал: «Докладчик по моему делу Пруцков просто назвал меня “учеником