Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

Дальше Эренбург напоминает Ходасевичу, что в свое время на страницах берлинского журнала “Русская книга” он “ясно и без обиняков” выразил свое отношение “к трагической кончине Н. С. Гумилева”.

Однако советская пресса не дала Эренбургу возможности с достоинством дезавуировать и в самом деле сомнительное обвинение Ходасевича. 13 октября 1925 года в ленинградском журнале “Жизнь искусства” (№ 41) была напечатана анонимная глумливая заметка:

Влад. Ходасевич раз навсегда стал непременным черносотенцем и глашатаем самодержавия. Сей муж в одном из последних номеров газеты “Дни” беззубо злорадствует по адресу известного писателя Эренбурга по поводу его новой книги “Рвач”. В чем дело? Оказывается, Эренбург одному из героев нового романа, сахарозаводчику, дал фамилию Гумилев. Конечно, это все не по душе монархисту Ходасевичу. Ведь Гумилев тоже был белогвардейцем! Бедный Эренбург! Что будет с Вами, если Вы в одном из своих романов одному из героев, такому же подлецу, контрреволюционеру и проходимцу, по типу сахарозаводчика Гумилева, дадите фамилию В. Ходасевич? Очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать (sic! – В. Ш.) на территорию СССР. Тем и лучше. В нашей стране нет места подобным шарлатанам и негодяям.

Эренбург оказался в идиотском положении. Ходасевичу в очередной заметке “Pro domo sua[631]» (Дни. № 854. 15 ноября) оставалось лишь заметить, что “друзья Эренбурга посмотрели на его поступок с памятью Гумилева именно как я”, да еще припомнить сложные изгибы идейной биографии автора “Рвача”, который успел побывать и пламенным католиком, и белогвардейским публицистом[632], – а коли так, “чего стоит ссылка на журнал 1921 года”, в котором Эренбург высказывается о расстреле Гумилева? Финал же заметки звучит особенно издевательски: “Да, «очевидно, поэт Ходасевич решил никогда не вступать на территорию СССР». Это правильное открытие. Но он искренне желает, чтобы «Жизни искусств» удалось, наконец, как-нибудь заманить на территорию СССР тех писателей, которые патриотически восхищаются советской республикой – а сами живут за границей”.

15 декабря в “Жизни искусства” появился еще один текст, подписанный Г. А. (инициалы Гайка Адонца, редактора еженедельника) и названный “Ходасевич, Адамович, Иванов и Ко”:

Два года тому назад я обвинял группу поэтов Г. Иванова, Адамовича, Оцупа и др., которые, выехав из СССР по командировкам за границу, стали там проповедовать антисоветизм. ‹…› Вскоре к ним присоединился и Владислав Ходасевич. Впоследствии все они перешли в ряды черной реакции, под крылышко Куприных, Буниных, Арцыбашевых, Чириковых и Ко. ‹…› А помните ли, гражданин Ходасевич, как вы в политпросвете уверяли, что вы – настоящий коммунист, хоть и не имеете партийного билета, что вы ведете рабочие лит. кружки, что вы – вернейший гражданин СССР? И благодаря вашему шулерству вы числились в Доме Искусств на правах нахлебника, получая помещение, освещение, пайки в годы голода и холода.

Возможно, Адонц или его консультанты из Иностранного отдела ОГПУ рассчитывали этими разоблачениями усложнить эмигрантскую жизнь Ходасевича. Однако никакого воздействия они не оказали: слишком многим было известно, что комната в ДИСКе и академический паек были не теми благами, за которые приходилось расплачиваться громогласными изъявлениями лояльности. Так или иначе, разрыв Ходасевича с Советами был оформлен документально. Уже через некоторое время Ходасевич стал в глазах московских властей не просто белоэмигрантом, а одним из особо злостных и враждебных. Ольге Форш, которая в 1926 году в свой приезд в Париж поначалу дружески общалась с Владиславом и Ниной, через некоторое время в советском консульстве объяснили: с Ремизовым и Бердяевым встречаться, так уж и быть, можно, но с Ходасевичем – нет. Абрам Эфрос в сентябре 1927-го, встретив Ходасевича в парижском книжном магазине, предпочел его “не узнать” – и это стало поводом для печального “Письма”, напечатанного 29 сентября в “Возрождении”: “Я принадлежу к числу «запретных» – и слава Богу: для меня было бы ужасно значиться в числе тех, встречи с которым ГПУ разрешает и даже поощряет”.

Ходасевич не догадывался, однако, что личная ссора с Эренбургом окажет не меньшее влияние на его литературную судьбу – но не прижизненную, а посмертную. Еще много лет ему придется сидеть в одних кафе с Ильей Григорьевичем, иногда продолжая издеваться на газетных страницах над его извилистой идейной биографией, сравнивая писателя с чеховской Душечкой (этот образ Ходасевич использовал и в отношении Шагинян, но применительно к мужчине он, конечно, звучит оскорбительнее). Знал бы Владислав Фелицианович, что для советской молодежи 1960-х именно мемуары Эренбурга “Люди. Годы. Жизнь” будут главным источником сведений о прошедшей эпохе. Мандельштаму и Цветаевой в них посвящено по прочувствованной главе. “Поэт Ходасевич” походя упоминается один раз.

3

Отношения Ходасевича с русским Парижем заметно улучшились после разрыва с Горьким и перехода на “правильные” позиции. В письме Михаилу Карповичу от 7 апреля 1926 года поэт замечает: “Из людей здешних вижу всех, не дружу ни с кем, но и ни с кем не в ссоре, кроме Куприна, но его нигде не принимают”. В “Камер-фурьерском журнале” в 1925–1926 годах упоминаются самые разные имена. Чаще других – Борис Зайцев, Владимир Вейдле (который часто бывал у Ходасевича и Берберовой и обедал с ними в те дни, когда в их жилище на улице Ламбларди было всего три вилки: принимать можно было лишь одного гостя); Нина Петровская (она временами живет у Ходасевича и Берберовой по два-три дня – вплоть до своего самоубийства 23 февраля 1928 года); “серапионов брат” Владимир Познер и его отец, Соломон Познер, некогда видный петербургский журналист; молодой критик, бывший секретарь берлинского Клуба писателей Александр Бахрах. Встречается Ходасевич и с Муратовым, и с Цетлиными. Зимой 1926–1927 годов его и Берберову начинают принимать в доме Буниных. Однако ближе всего в первые парижские годы Ходасевич сходится – во многом неожиданно для себя – с четой Мережковских. 17 января 1926 года “Медведев” сообщает Анне Ивановне: “В последнее время чаще других вижу Зину и Диму. Она в особенности со мной мила и хвалит мои работы устно и письменно”[633]. Сходные слова (но без конспиративной фамильярности) есть и в письме от 7 апреля Михаилу Карповичу. Надо сказать, что еще до приезда Ходасевича в Париж, 22 февраля 1925 года, Зинаида Гиппиус превозносила Ходасевича (противопоставляя едва ли не всем другим поэтам его поколения – Есенину, Пастернаку, Мандельштаму) в статье “Поэзия наших дней”, напечатанной в “Последних новостях”.

Как отмечал позднее Глеб Струве,

для понимания эмигрантского периода деятельности Мережковских, в том числе литературной, надо иметь в виду ‹…› что в зарубежной дислокации политических сил они оказались как бы ни в тех, ни в сих‹…›.