Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

Их отделяло от правых кругов эмиграции отчасти их прошлое (в том числе симпатии к Февральской революции, которые З. Н. Гиппиус во всяком случае продолжала афишировать), отчасти скептическое с самого начала отношение к Белому движению и неверие в реальную силу эмиграции, поскольку речь шла о свержении большевизма. С другой стороны, умеренно-левые и левые круги от них отталкивало их убеждение в желательности иностранной военной интервенции для ликвидации большевизма, а также наметившееся вскоре у Д. С. Мережковского тяготение к итальянскому фашизму[634].

Это межеумочное, внепартийное состояние давало Мережковским возможность общаться с самыми разными фракциями русского Парижа, но оно же порождало их неуверенность в своем положении и усиливало ту суетливую вздернутость, которая всегда была присуща старейшей чете русского декаданса. Мгновенные переходы от патетических разговоров к изощренным литературным интригам и к сплетням последнего разбора (например, о личной жизни Керенского и его якобы имевшем место романе с Цветаевой) – все это наполняет письма Гиппиус Ходасевичу; да и сам он по своему характеру с трудом сопротивлялся искушению позлословить о коллегах.

Иногда сплетни Зинаиды Николаевны рикошетом ударяли по нему самому. Так, рецензируя в 1925 году книгу воспоминаний Гиппиус “Живые лица”, Ходасевич обнаружил в ней душераздирающую историю о том, как она, узнав, что Розанов не то бедствует, не то вообще расстрелян, написала гневное письмо Горькому, тот устыдился и “поручил кому-то из своих приспешников исследовать слух о Розанове, и когда ему доложили, что Розанов не расстрелян, приказал прислать ему немного денег”. Ходасевич, который по просьбе Гершензона лично разговаривал с Горьким о судьбе Розанова и лично передавал для него деньги (отнюдь не ничтожные), вынужден был поправить свою приятельницу. Это стало темой нескольких писем Гиппиус Ходасевичу: своей неправоты Зинаида Николаевна так и не признала и извиниться перед Ходасевичем, которого невольно оскорбила титулом “горьковского приспешника”, тоже нужным не сочла. Дружба, однако, пока что продолжалась.

Ходасевич был одним из завсегдатаев “воскресений” Мережковских, которые стали продолжением их прежнего петербургского салона. Здесь бывали (еженедельно, с четырех до семи) многие гранды русского литературного Парижа: Бунин, Бердяев, Алданов, Вейдле, Зайцев, Маковский, Шестов, Георгий Федотов, Фондаминский, “гумилята” (“Жоржики”, Одоевцева, Оцуп) – а также многие молодые поэты и прозаики. Когда в 1927 году Мережковские решили сделать собрания – время от времени – более открытыми, полупубличными, создав общество “Зеленая лампа”, Ходасевич, наряду с Мережковским и Фондаминским, выступил на первом заседании, состоявшемся 5 февраля в зале Русского торгово-промышленного союза. Речь Ходасевича, как признанного пушкиниста, была посвящена “нашей давней соименнице, той «Зеленой лампе», которая существовала в Петербурге в первой четверти минувшего века”[635]. Завершается эта речь так: “Ни ей в целом, ни кому-либо из ее участников не суждено было сыграть заметной роли в надвигавшихся событиях, имевших столь великие последствия для судеб России. Но несправедливо было бы не заметить, что зарождение этих событий совершалось где-то в непосредственной близости к ней. Роль «Зеленой лампы» бесконечно скромная, но все-таки «Вино кометы»[636] воодушевляло важные, роковые споры. Среди окружающей тупости, умственной лености и душевного покоя оно помогало бередить умы и оттачивать самое страшное, самое разительное оружие – мысль. Вот почему нам и не страшно и не кажется нескромным назваться «Зеленой лампой». Мы тоже не собираемся перевернуть мир, но мы хотели бы здесь о многом поразмыслить, главным образом, – не страшась выводов”[637].

В тот же день Ходасевич принял участие в дискуссии, посвященной ситуации в эмигрантской литературе. Основной доклад – “Русская литература в изгнании” – делала Гиппиус. Обличая и “общественников” из “Современных записок”, “Последних новостей” и “Возрождения”, и “эстетов” из “Звена” (еженедельного приложения к тем же “Последним новостям”, которое Павел Милюков редактировал вместе со своим старым партийным соратником Максимом Винавером), она восклицала: “Эмигрантская литература не существует, поскольку в ней внутренне не отражается ни политическая русская катастрофа, ни опыт изгнания. И мы ничего не узнаем о духовной жизни эмиграции по тем писателям, старым и молодым равно, которые «дописывают», «пописывают», «расписывают», «записывают» или «переписывают»”[638]. Ходасевич постарался придать разговору более простой и конкретный смысл: беда эмигрантской литературы просто-напросто в том, что “редакторы-политики не разбираются в качестве того, что печатают”[639].

С годами все большую роль в “Лампе” играли “Жоржики” – те самые “эстеты из «Звена»”, которых имела в виду Гиппиус и которые вскоре перестали быть такими уж “эстетами”. Иванов был избран председателем общества и формально руководил собраниями, продолжавшимися до 1931 года. Обсуждались вопросы не только прямо литературные, но и общественные, и философические: “Мечта о царе”, “Толстой и большевизм”, “Противоречия между иудаизмом и христианством”. Не то чтобы Ходасевича эти проблемы не беспокоили, но, как видно, та атмосфера, в которой они обсуждались, казалась ему все менее серьезной и достойной; во всяком случае, уже через несколько месяцев он утратил к “Зеленой лампе” интерес. В протоколах первых собраний, печатавшихся в журнале “Новый корабль” и воспроизведенных в книгах Юрия Терапиано “Литературная жизнь русского Парижа” и “Встречи”, его реплики практически не попадаются. Впрочем, и дружбе его с Мережковскими к началу 1930-х годов пришел конец. Отчасти это произошло потому, что интриги и сплетничество Зинаиды Николаевны зашли слишком далеко: она стала вмешиваться в отношения Ходасевича и Берберовой, настраивая их друг против друга.

Мережковский и Гиппиус были на поколение старше Ходасевича. В то же время в Париже существовала многочисленная плеяда поэтов и прозаиков более молодых, чем он. Многие из них ничего не успели напечатать в России. По большей части все они принадлежали к тем, кто, как когда-то написал Ходасевич, “безусыми юношами, чуть не мальчиками, посланы были в окопы”, чьим первым жизненным впечатлением были ужасы Гражданской войны. Теперь они жили в Париже. Некоторые зарабатывали на жизнь физическим трудом; другие, гнушавшиеся черной работы, прозябали в богемной нищете. Помимо основанного в 1925 году Союза молодых поэтов и писателей, первым председателем которого стал Юрий Терапиано, они собирались в знаменитом кафе “Клозери де Лила”, потом – на Монпарнасе, в кафе “Селект” и “Наполи”, которые постепенно получили репутацию “русских”. Здесь шли бесконечные разговоры о “последних вопросах” и об искусстве. Как вспоминал в своей книге “Встречи” Юрий Терапиано, “Пруст, Андре Жид, Джойс, Кафка, Гоголь, Достоевский, Толстой, Розанов, К. Леонтьев были постоянными предметами споров и обсуждений. ‹…› Вторая половина двадцатых и первая половина тридцатых годов явилась воистину героическим периодом в жизни парижской молодой литературы. ‹…› Монпарнас тех лет был как бы орденом «Рыцарей бедных», связанных общностью устремления и мироощущения”[640]. Собственно поэтические собрания, с чтением и разбором стихов, имели