Христианство и страх - Оскар Пфистер

Простой Благой Вести о любви и спасении, которой учил Иисус, Реформация предпочла теологию, особенно учение Павла об оправдании и искупительной жертве.

Новое учение внесло свой вклад в избавление от страха и его последствий, но не вернулось к изначальной простоте учения Иисуса. По сравнению с простым евангельским retour à la nature, «возвращением к природе», когда люди могли напрямую чувствовать Бога и жить по заповедям, Реформация (в прямом смысле «обратное формирование») своей цели не достигла. Она не опиралась на изначальную форму христианства, на Евангелие Иисуса с его набожностью и этикой любви. Она не смогла сделать любовь центральной силой в вере и в жизни. Это стало ее неизбежной исторической трагедией. Реформация не была полным обновлением любящей веры и верящей любви Иисуса и не могла совладать со страхом. Реформаторы без всякой критики приняли догмат о Троице, христологию и другие доктрины патристики и Рима. В культе, главным образом у Лютера, мистика таинств имела яркие невротико-магические черты. Священное Писание начинает превращаться в бумажного римского папу и занимает его место. Церковь, вопреки учению о милости, начала притязать на власть над учением и символическими ритуалами и тем играть роль Рима. О свободе веры и совести и речи не шло. Религиозные взгляды реформаторов выставлялись как божественные истины, которые должен был принять каждый христианин. Да, в пророческой экзальтации реформаторы и правда смело исповедовали свою веру; но они с такой же решительностью требовали от остальных верить точно так же, – на основании того, что только им явлена божественная истина. И личности, к которым был обращен этот призыв, неизбежно вовлекались в новую толпу; это была просто смена толпы, а не освобождение от оков, которые толпа налагает.

Мы не будем подробно описывать то, как Церковь превратила остатки религиозного страха в благоговение, и то, как возникновение и рассеяние страха сопровождались грандиозными сублимациями и высшими достижениями неизмеримой ценности в сферах личной этики и культуры. Достаточно сказать, что церковь реформатов намного решительнее, нежели лютеранская, направляла жизненные влечения на практическую этику, особенно в общественной сфере, воспринимая итог своих действий как веление Божие. Так для борьбы со страхом открылись новые многообещающие пути. Благодаря этому реализму религия стала меньше зависеть от страха и обрела более прочную основу на общих нуждах и возможностях, которые давала жизнь, – но, разумеется, принять ее могли только те, кто сохранил необходимую свободу в подсознании. Но немалый страх грозил и им: в сексуальной этике реформаторы провозгласили не свободу, которой учил Иисус, а оковы апостола Павла.

Как и в истории иудео-христианской религии, освобождение от коллективно-невротической навязчивости, достигнутое реформаторами, продержалось недолго. Прежняя система навязчивых идей – сильнее всего у Кальвина, слабее всего у Цвингли – была заменена новой, претворяемой в жизнь еще более строго и жестко. Можно сравнить это с появлением нового симптома при жестком вытеснении старого. Неопытные часто замечают только отсутствие старого и верят в исцеление, до тех пор, пока патогенный конфликт не создаст новое невротическое проявление. Так случилось и в дни Реформации на основе коллективного невроза. На ранних стадиях Лютер, отделившийся от Рима, преодолел страх перед библейскими писаниями благодаря ликующему чувству обретения милости и спасения. Но вскоре этот страх вышел на первый план. К нему прибавилась страстная дотошность к церковным вероучительным писаниям, навязчиво-невротическая у Кальвина и перешедшая в коллективный невроз у его последователей. Она привела к появлению массы почти неуловимых отличий. Жизненные влечения все решительней направлялись в сферу библейской и церковной ортодоксии – к системе символических идей и действий, призванных давать удовольствие. Протестантизм все больше и больше становился книжной религией[835], интеллектуальной, догматичной[836], однако основанной на пламенных чувствах и возраставшей в атмосфере страха, ибо отклонение от истинного учения сулило вечные муки. Бог все больше и больше превращается в сторожа догматов и писаний и с диким гневом выступает против нарушений догматов и экзегезы, а тех, кто преступил этот закон, карает более жестоко, чем тех, кто совершил нравственные злодеяния. Мельчайшие нарушения догмы, иными словами, официального религиозного кодекса, караются максимально жестоким наказанием – вечными адскими мучениями. Религиозный невроз создает невротика-Бога. Личность растворяется в толпе еще сильней, хотя территориально все ограничивает принцип: Cujus regio, ejus religio – «чья власть, того и вера». Доктрина о том, что Библия вдохновлена свыше, в реформированных швейцарских церквах с 1675 года распространяется даже на гласные звуки в Ветхом Завете[837]. Догматические споры проходят в оскорблениях и фанатичной ненависти. Только один пример: саксонский придворный проповедник Хё фон Хёнегг заявил в 1631 году после коллоквиума в Лейпциге, – что должно было послужить объединению, – что приверженцы Реформации в 62 пунктах едины с турками, в 37 – с арианами, а «более сотни жутких пунктов им нашептал не кто иной, как адский дух, воплощение дьявола, кто и есть причина, исток и вдохновитель оного учения»[838].

Дух любви Иисуса Христа скрыл свой лик перед этим диким и кровожадным спором. Но он жил в песнях, молитвах, духовных книгах XVII – начала XVIII веков[839], в поэмах Герхарда, в хоралах Баха и в других деяниях веры.

В народе свирепствовал страх, вера в ведьм возросла до предела. Люди верили в Бога и в любовь к ближним, но у них не было сил любить. Бернский церковный историк Блош пишет о Швейцарии времен реформатов: «Вера в дьявола стала важней веры в Бога; страх Божий в то время было правильнее назвать боязнью дьявола»[840]. С 1575 по 1700 год в культурных странах убили не меньше миллиона ведьм, из которых четверть, а может, и больше – жертвы протестантской веры в дьявола. Из этой атавистической регрессии родился первобытный садизм. В иных местах Реформация породила ужас. Например, в кантоне Цюриха в XV веке по обвинению в колдовстве казнили только двоих, в XVI-м их становится 37, к которым прибавились 23 казненных за поклонение дьяволу (25 – за богохульство и один студент – за гнусные разговоры о причастии). Последней садистской оргией ортодоксии стало убийство восьми женщин в Цюрихе в 1701 году по обвинению в колдовстве: одну сожгли, остальных зарубили мечом[841]. Еще хуже было в Берне, где с 1591 по 1595 год перепуганные жители, защищаясь от дьявола, ежегодно сжигали по одиннадцать ведьм, а с 1596 по 1600 год – по полсотни[842]. В бернских деревнях Инс и Бюрен как-то убили четверку ведьм, среди которых оказалась 102-летняя старуха. В четырех деревушках на озере Биль с 1611 по 1667 год убили 60 «колдунов». Иные женщины в мазохистском безумии оговаривали сами себя, утверждая, что имели с дьяволом греховные отношения. От других такие признания выбивали под пытками. Из протоколов заседаний женевского Совета следует, что с 1609 по 1615 год, как пишет Флери[843], совершались ужасные садистские оргии во имя христианства, а на самом деле – из-за губительной попытки совладать со страхом. В Германии дела обстояли не лучше, что на основании документов доказывает Николаус Паулюс[844].