Ястреб халифа - Ксения Медведевич

– Это… это… я даже не знаю, как это назвать…

Он молчал. Айша топнула:

– Теперь – теперь мне точно придется приказать тебе отправиться в заточение!

– Ты можешь приказать мне все что угодно – и я все исполню, – твердо сказал он, снова вскидывая на нее глаза. – И я с радостью отправлюсь в Алую башню – потому что там, моя госпожа, я буду ближе к тебе, чем в любом походе.

Он титуловал ее на аураннский манер – «химэ», княгиня. Так обращается вассал к своему сюзерену.

Фирман. Фирман в рукаве. Нужно отдать ему фирман. И тогда наваждение развеется. А сейчас – последняя формальность. Пусть никто не смеет называть ее неблагодарной.

– Я… так и не поблагодарила тебя за… верную службу… – Голос предательски отказал ей в конце фразы. – Как бы то ни было, ты избавил меня от ссылки и угрозы гибели. Если у тебя есть желание – говори. В прошлый раз я позволила тебе поцеловать руку. Что ж… если…

Нерегиль медленно-медленно поднялся на ноги. Айша осеклась.

И тут он схватил ее голову и впился губами в ее губы. Она попыталась вырваться – но эта попытка продлилась всего лишь мгновение. Потому что, когда они сплелись языками, в глазах у нее потемнело, и разум накрыла высокая темная волна страсти, в которой Айша мгновенно захлебнулась.

Оказалось, что все, что она раньше принимала за желание, жажду, счастье, наслаждение, муку ожидания, последнюю сладкую судорогу, радость, дыхание полной грудью, – все это было лишь бледными подобиями вот этого. Настоящего.

Он целовал ей каждую косточку, каждую подушечку пальцев, каждую ложбинку и каждую выпуклость ее изгибающегося, ожидающего, зовущего тела. В ней рождалось и раскрывалось – до перехватывающего дыхание страха перед неведомым – что-то огромное и теплое, похожее на созревание плода в чреве, только это новое было больше нее и словно бы раскрывало крылья сквозь тело. Глаза жарко туманило, и в них теперь отражалось гораздо больше теней и предметов. Она ясно видела окутывающее их двоих золотое, кипящее жаром зарево – и благодарно таяла в этом мягком, пожирающем, сладко ранящем, словно бы раскаленным шилом дотрагивающимся до сердца огне.

Зарево света дышало, как живое, и она чувствовала, как оно опадает и вздымается с ударами его сердца, – сердце стучало прямо у ее груди, часто, часто, часто, но не лихорадочной болезненной дробью, а неутомимым, сильным, расталкивающим кровь прибоем.

– Еще один… поцелуй… такой… – благодарно шептала она, и он послушно приникал к ее губам, – а она выгибалась, почти теряя сознание от острого, как боль, желания.

У него было совсем легкое, невесомое, но очень сильное и горячее тело, и от его движений она замирала и расходилась ахающей судорогой внутри – и таяла снаружи, под его губами, пальцами, гладящими, скользящими, целующими, нажимающими на ее тайные, ей дотоле не знакомые, углубления, дарующие страшное, до всхлипа, наслаждение. К последней вздрагивающей сладкой муке они пришли одновременно – со стоном, вцепляясь друг в друга острыми ногтями. Он выгнул спину, глубоко вздохнул – и благодарно прижался ей к щеке, стал ласково, как кот, тереться, приговаривая что-то на своем родном языке, мягко трогая ее губами, нежно, как пушистый мех, щекоча дыханием. И тут впервые она поняла, что в ее родном языке нет слов, чтобы ответить ему, – потому что все, о чем говорил ашшари, все это было о другом, о других мужчинах и о других женщинах.

И тогда она сказала по-аураннски:

– Я хочу, чтобы ты всегда был со мной. Ты меня не покинешь? Никогда?

– Никогда, – ответил он. – Я всегда буду с тобой. Я люблю тебя – клянусь Единым.

И, сказав так, запечатал ей губы нежным, мягким, целую вечность не отпускающим поцелуем.

Айша проснулась раньше – и сначала не поняла, где находится. Серые рассветные сумерки расползались по комнате, в которой еще теплились огоньки умирающих, не до конца вытопленных, ламп. Тарег крепко держал ее за талию – и не выпустил даже во сне, когда она попыталась выскользнуть из-под теплого бока. Пришлось извернуться и изо всех сил, до боли в позвоночнике, вытянуть руку – достала. Ухватившись за самый край, она потянула к себе ворох лазоревого шелка.

И нащупала туго свернутый в узкую трубочку фирман. Витой красный шнур казался маленькой ядовитой змеей, на конце его качалась круглая печать красного воска. С отвращением дотронувшись до страшной бумаги – тут она быстро оглянулась: не ровен час, проснется, и что еще подумает! – но нет, спал крепко, ровно, мягко дыша, – Айша снова попыталась вывернуться из стального объятия. Не тут-то было. И тогда, с улыбкой вздохнув, она снова потянула руку – и достала кончиком бумажного свитка до еле бьющегося в глиняной плошке огонька. Киртас занялась моментально. Через несколько мучительных мгновений неохотно загорелся шнур, долго сворачивался черной ворсистой веревкой – тут ее всю передернуло, потому что напомнило нечто виденное новым зрением, – и наконец горячей красной лужицей растеклась печать с оттиском имени Фахра.

От запаха горящей бумаги Тарег все-таки проснулся: раскрыв глаза, привстал на локте и долго непонимающе смотрел на прогорающий тугой свиток. А потом понял, что его правая рука все еще обнимает талию Айши. И распахнул свои серые глазищи так широко, что она поняла – не верит. Не верит, что она здесь и рядом с ним.

И Айша расхохоталась, толкнула его в плечо и опрокинула на спину. И, навалившись на грудь, сурово сказала:

– Ну что, Непобедимый? Ну-ка, признавайся, какая осада была самой трудной и опасной в твоей жизни?

– Увы, Айша, ты – такой город, что я еще долго буду плутать в тебе, теряя дорогу и путаясь среди ночных улиц, – улыбнулся он в ответ.

И эта улыбка почему-то была одновременно и счастливой, и печальной.

И тут они оба ахнули и подскочили: утро! Утро! Как она объяснит свое отсутствие во дворце? И как она вообще туда попадет – при ярком дневном свете, когда никому не составит труда разглядеть ее лицо и понять, что даже у совсем юного отрока не бывает таких гладких щек?

– Нет ничего проще, – успокаивающе кивал он, подавая, одну за другой, раскатившиеся по полу шпильки и помогая вдеться в непривычную одежду. – Я тебя проведу. Никто ничего не заметит – я же, как-никак, смотрящий.

– Кто?.. – с любопытством переспросила она, крутя очередную тугую прядь и протыкая ее шпилькой.

– Смотрящий. Так говорят в Ауранне. Это высший магический ранг.

– Я еще никогда не пряталась под отводящими глаза чарами… – засмеялась она.

– …прокрадываясь в харим после тайного свидания с опальным командующим, – закончил Тарег.

И они счастливо расхохотались.

Баб-аз-Захаб, начало лета 411 года аята

– Фахр, я все вижу! Для кого и для чего здесь положены рейки? Для того, чтобы все учились через них перескакивать! И все перескакивают! И только ты гоняешь бедную Абьяд по кругу! У нее скоро закружится голова!