В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

class="p1">Ребята, как всегда, к восьми ушли в институт. Николай до их ухода лежал, делая вид, что спит, хотя проснулся часов в шесть, когда было еще совсем темно. Никто его не будил, ходили на цыпочках, говорили шепотом. Потом ушли. Николай встал, сбегал за теплой водой, побрился. Потом подшил свежий подворотничок, начистил сапоги. Подсчитал деньги — на баню и стрижку хватит.

В бане повезло. Парилка работала, и Николай вместе с каким-то кряхтевшим от наслаждения стариком поддавали пару, а потом растирали друг другу спины. Старик похлопывал себя по животу и долго потом, красный как рак, сидел в раздевалке и вспоминал с таким же, как и он, стариком, банщиком в клеенчатом переднике, как парились в старину и почем было мясо, почем пуд овса.

После бани, посвежевший и немного расслабленный, Николай отправился на комиссию.

В военкомате, как всегда на ВТЭКе, толпилось несметное количество народу. Слонялись по коридорам, курили, в который уже раз рассказывали друг другу, где кого ранило.

Только к двум часам Николай попал в кабинет. Старенький подслеповатый врач-невропатолог в белой шапочке и очках полумесяцем заставил его несколько раз сжать и разжать кулак, пощупал кисти, потом бицепсы на обеих руках.

— Любопытно, даже травматической атрофии нет. Физкультурой, что ли, занимаетесь?

— Вроде как, — ответил Николай.

— Небольшой тендовагинит на правой кисти еще есть, но это пройдет. — и взглянул на Николая поверх очков: — Ничего не скажешь — годен. Где ваше направление?

Николай протянул листок. Врач написал свое заключение и вернул обратно.

— Что ж, можете опять воевать, молодой человек. — Он улыбнулся. — Надеюсь только, что не скоро придется.

Николай тоже улыбнулся, подумал: «Не дальше как сегодня вечером придется», застегнул гимнастерку, ремень и вышел.

Стоял первый по-настоящему весенний день, какие бывают на Украине в марте, — ясный, ослепительно-голубой, с веселыми ручейками вдоль тротуаров, первыми подснежниками и таким одуряющим воздухом, что в голову начинают лезть всякие глупые мысли и меньше всего хочется думать об институте и обо всем с ним связанном.

Николай давно так не гулял — просто так, без дела. Нижняя часть бульвара Шевченко, против Крытого рынка, обнесена забором. Возводится пьедестал для памятника Ленину. Николай подумал, что место не очень удачное, вот бы где-нибудь над Днепром, чтобы отовсюду видно было. Он пошел в сторону Днепра. Вдоль всей улицы разбирали завалы. Вокруг экскаватора — они недавно только появились — стояли толпы и смотрели. Николай тоже постоял. Потом смотрел, как устанавливают фонари. О них, об этих фонарях, очень высоких, на гранитных постаментах, много говорили в городе. Говорили, что каждый из них стоит не то двадцать, не то сто двадцать тысяч и что лучше бы вместо них построили несколько домов. Но Николаю фонари понравились — сразу стало как-то похоже на улицу.

Горластый мальчишка в отцовской ушанке с примятым мехом на месте бывшей звездочки, надрываясь, предлагал всем крохотные букетики подснежников. Стоили они по рублю. Николай порылся в карманах и нашел сорок копеек.

— Ладно, берите…

Николай понюхал букетик. Пахло травой. Весна! Скоро лед тронется. И саперы будут его взрывать. И, как в прошлом году, все будут прислушиваться к взрывам, и каждый что-нибудь скажет о войне. В прошлом году в это время она еще громыхала. Где-то в Польше, в Германии… А сейчас вот фонари ставят, натягивают троллейбусный провод, садовники обрезают ветки на молоденьких липах. Их посадили прошлой осенью. Привезли в ящиках и посадили.

Весна…

А за весной лето. В июне экзамены. Потом практика, каникулы. Совсем недавно еще строили планы, как и где их проводить. Антон приглашал к себе — у него там домик, Донец недалеко, Левка соблазнял Кавказом — мешки за плечи, и куда глаза глядят. На прошлой неделе еще говорили…

Дойдя до площади Сталина, Николай пошел вверх, мимо Верховного Совета, Арсенала, по разрытой Никольской, где перекладывали трамвайные пути, потом повернул налево, вниз по тополевой аллее, к Аскольдовой могиле. Здесь пахло землей, древесной корой и еще чем-то, вероятно, просто весной. Сквозь деревья белеет скованный льдом Днепр. Но по тропинкам на льду никто уже не ходит — запретили, видно.

Морячок в кургузом, в обтяжку, бушлате фотографирует девушку. Девушка облокотилась о гипсовую вазу, повернув голову в сторону, — очевидно, считает, что в профиль она лучше. В руках у нее такой же, как у Николая, букетик подснежников. Волосы медно-рыжие, совсем как у Вали. Только Валя красивее — улыбкой, взглядом, кто его знает чем. Особенно когда смеется — раскраснеется вся, и волосы как будто ярче становятся. И в последний раз она тоже была красивая, хотя и не смеялась. Серьезная такая, брови сдвинула, и только чуть-чуть губы дрогнули, когда сказала: «Ничего смешного тут не вижу…»

Милая Валя… Милая, смешная Валя, сержант рыжий. Была бы ты сейчас здесь. Сейчас, сегодня…

Морячок подошел к Николаю и попросил щелкнуть их вдвоем с девушкой. Показал, куда надо смотреть и где нажать. Потом отошел и ловко вскочил на вазу. Девушка — у его ног. Николай щелкнул, морячок поблагодарил.

— А день-то какой, а? Всем дням день.

И улыбнулся. Улыбка у него была хорошая, весенняя, такая же, как день.

Да, всем дням день. Солнечный, ясный, прозрачный.

А вечером соберутся в физической аудитории — в ней всегда проводят собрания, — и Мизин будет вести протокол, Гнедаш рвать бумажки, Бельчиков сумрачно на всех смотреть, а Хохряков…

8

Вчера у Николая произошел разговор с Хохряковым. Разговор довольно странный и неожиданный. Встретились они в коридоре, поздно вечером. Все уже спали. Хохряков на корточках сидел возле титана и подбрасывал сырые щепки. Щепки шипели, трещали, горели плохо.

— Как жена? — спросил Николай.

— Ничего, спасибо, — ответил Хохряков, выгребая из поддувала золу. — Дома уже. Вчера перевез.

— Ну вот и хорошо, — сказал Николай и подсел к нему.

Несколько минут оба молчали, глядя на огонь. Потом Хохряков спросил, не поворачивая головы:

— Так и не ходил к Курочкину?

— Нет.

— Напрасно. Он парень хороший.

Николай мрачно улыбнулся:

— Да по-твоему, и Чекмень хороший. — И вдруг, глядя прямо на Хохрякова, спросил: — А чего вы все его боитесь?

— Боимся? Кто боится?

— Да все вы. И ты, и Гнедаш твой, и Мизин, и Бельчиков. Все боитесь. Смотреть стыдно было. На ваших глазах с человеком расправляются, а вы рисуночки на бумажках рисуете…

Хохряков молчал. Сжав губы, смотрел на огонь. Николаю вдруг показалось, что Хохряков может расценить его внезапно вспыхнувшую злость как обиду.

— Ты не думай, что я из самолюбия, — сказал он. — Расчихвостили, мол, меня, вот я и обиделся. Нет. Ей-богу, нет. Просто понять тебя не могу. Ну вот не могу… Непонятный