Война за океан - Николай Задорнов

Правда, обломовщина, как ни удивительно, есть и в англичанах, и в других народах! Да ведь иначе бы и слов «лень», «лентяй», «праздношатающийся» не было бы в их языке. Но нигде эта обломовщина так не видна отчетливо, как в русском дармоеде на шее своего народа. Нельзя более терпеть крепостного права!

Гончаров ходил по берегу в сильном раздражении и даже адмиралу ответил на какой-то вопрос так грубо, словно тот был виноват.

Скучным местом показался ему этот пост. Даже от природы повеяло мертвящей душу казенщиной. Кочки, лиственницы… Тунгус Афонька шлялся по берегу. Гончаров разговорился с ним. Афонька, видя, что барин славный, попросил у него «бутылоську», чем окончательно расстроил Гончарова. И он темней тучи вернулся к себе.

Он больше не съезжал на берег, не желая расставаться с фрегатом, — так легче. Ему хотелось скорее уйти отсюда. Но Путятин решил оставаться. Начиналась война, и могло быть нападение, и Гончаров намеревался разделить с товарищами все опасности.

Но вот явился Муравьев! Очень он оживил все мысли Ивана Александровича, так смело говорил о крепостном праве! И все вдруг предстало в ином свете.

«Муравьев совершил чудо, отрицать нельзя! Может быть, в самом деле надо заканчивать это впечатляющее и все же расслабляющее путешествие. Впечатлениями сыт по горло, так, что больше не хочется. Может быть, то, что здесь происходит, очень важной интересно, да, так; но, право, смотреть не хочется. Созрел замысел, и все, что мешает ему, как бы велико ни было, уж так не тронет душу, может быть, поэтому и очерки мои получаются поверхностными. Пора в Россию! Тем более фрегат вводится в реку и в военных действиях участвовать не будет. Я не офицер и вахты не несу… В самом деле, следует уехать, заканчивать очерки путешествия и браться как следует за Обломова».

И тут же пошли совсем иные мысли: что и Муравьев, право, утомителен все же, что, видно, не готовы мы воспринимать такие пламенные речи… И успевать за такой деятельностью. Если долго его слушать, то и он будет действовать на нервы. И так уж минутами Иван Александрович чувствовал, как охватывает какое-то раздражение, вернее утомленность.

Да, кажется, и он ловок, осталось и такое ощущение, поддаваться нельзя, ужасы есть ужасы, как он их ни оправдывай, и нельзя закрывать на них глаза. И мокрая почва этого края, и тяжелые условия жизни очевидны. Никакие разговоры Муравьева не могли рассеять впечатлений. Много, очень много еще должен человек сделать, чтобы тут сносно жилось. Пока есть в коренной России обломовщина, есть она, верно, и в Сибири. Невозможно, пожалуй, и здесь ничего сделать как следует, какой титанической энергией ни обладай Муравьев!

«Фрегат гнил… Нехватки даже на «Палладе», кроме круп и сухарей, нет ничего, да и во мне самом есть, кажется, тоже обломовщина, как я ее ни вытравляю».

Вот и шхуна пошла, и так захотелось идти на ней, ступить на твердый берег, уехать в Россию, в привычный круг людей, да заодно посмотреть свободную Сибирь. Пора в кипучий котел, где пробуждается жизнь, где войной, верно, все приведено в движение. Чувствуются перемены! Неизбежно явятся в обществе новые силы, которые должны уничтожить обломовщину прежде всего. Надо им дать карты в руки, глаза раскрыть. Не государственная протекция нужна русскому капиталисту…

«Обломов — крайность, да общество наше заслужило подобный упрек. Стыдно путешествовать, встречаться с людьми, когда у нас народ — раб и все это подчеркивают нам.

А о Сибири, может быть, стоит помянуть в очерках путешествия. Не беда, что «Паллада» не доходит до Иркутска, да все одно путешествие. Право, стоит, как послушаешь здешних людей!»

Адмирала при виде отходившей шхуны тоже потянуло в Россию. Вельбот еще немного постоял с поднятыми веслами, потом адмирал дал знак, лейтенант у руля скомандовал опустить весла на воду, и вельбот пошел широким разворотом.

Семья далеко, жена жила все это время в Париже, слава богу, ей там не скучно было, теперь она переехала в Петербург, да нет писем, ждал нынче с устья Амура, — видно, она европейской почтой послала опять на Шанхай. Каково-то ей, бедняжке, после Парижа!

И адмиралу бывает тяжело. Но когда у тебя четыреста человек под командой да офицеры, фрегат, надо обо всем позаботиться, то и времени нет рассуждать. А теперь полная эмбаркация[87] предстоит! Впрочем, у моряка дом всегда с собой. Грустно, конечно. Да вот шхуну отобрали паровую. Очень бесцеремонно поступил почтеннейший гость и чувствует себя как ни в чем не бывало! Отвык Путятин от подобных поступков. Это только в России! А без шхуны как без рук. Муравьев шхуну даже и не собирается отдавать. Говорит, что она нужна ему крайне. Гусь этот Муравьев, везде успел!

Дружба, кажется, наметилась у Гончарова с губернатором, и это тоже расстраивало Путятина.

Казак Парфентьев стоял на баке с изумленным детским выражением на лице. Ему немного жаль было покидать место, где он похоронил столько товарищей, но выжил сам. Потрудился так, как нигде в другом месте. И радостно, что впервые в жизни идешь на пароходе, да еще домой. Тут сразу подняли якорь — и поше-ел!

— Вот, ваше благородие, какая штука! — сказал он стоявшему рядом Николаю Бошняку.

— Мы еще вернемся сюда! — мрачно ответил тот.

Машина заработала, крутился винт, и легко, просто, свободно шло судно прочь из бухты без всякого ветра. Поплыли сопки, брошенные теперь огороды, недостроенные казармы и домики и неоконченные батареи. Солнце клонилось к сопкам.

— Теперь все бросят как есть, — сказал Беломестнов, показывая на берег.

Подошел Муравьев. Он гулял от юта до бака.

— А ты думаешь, можно тут жить? — спросил он у Парфентьева.

— Почему же нельжя? Харчи будут, так что не жить.

— Еще лучше, чем в Охотске! — вмешался Беломестнов. — Тут, сказывают, недалеко охота хорошая.

— Ну да! Но теперь вы домой?

— Шлава богу, ваше вышокопревошходителыитво. Премного благодарны.

— Вот так-то, брат Парфентьев!

Как Путятин, войдя в Хади, увлекся этой гаванью и поддался восторженным речам Бошняка и восхищению своих офицеров, так и Муравьев, побывав тут, сильно озаботился. Казаки судили очень едко, если вдуматься в смысл их слов. Странно, конечно, что все, кто перенес эту страшную зимовку, отзываются о здешних местах с похвалой. Конечно, они правы, можно жить и тут. Но разве в этом дело! Эта бухта произвела на него впечатление. Но в то же время у него было такое чувство, что он меньше всего желает смотреть на нее из рук Невельского, который всюду тычет свои планы. Все совершится, но не по Невельскому! Теперь Муравьев сам тут был, сам все видел, и обо всем у него складывалось свое собственное, совершенно правильное мнение.

Николай Николаевич привык, что и в Иркутске, и в Петербурге считают его главным деятелем Сибири. Перед государем и наместником, перед великим князем и правительством он ходатай по делам Амура и зачинатель всех действий в этом краю. «Без меня и Невельского давно бы съели. Лишь я его спасаю!»