Война за океан - Николай Задорнов

— Мы не смеем оставить здесь суда, когда не прикрыта Камчатка, ваше превосходительство, — уверял Муравьев, — это означало бы разбрасываться, распылять силы. Желание его высочества…

Под напором энергичного Муравьева адмирал несколько растерялся. Тем более что доводы губернатора были подкреплены приказом его высочества. Но в одном адмирал оказался очень стоек и требователен. Во-первых, он прямо заявил, что корпус «Паллады» ненадежен и поэтому не выдержит перехода на Камчатку и обратно. И добавил, что в гавани Хади удобно было находиться потому, что при первой возможности он должен снова идти для заключения трактата. Но лучше сменить «Палладу» на один из новых, идущих сюда фрегатов, на «Аврору» или «Диану».

Путятин подчеркнул, что японцы выдали ему письменное обязательство. Согласны заключить трактат о торговле и дружбе. Трактат торговый, откроет все возможности.

Муравьев предложил Путятину компромисс. «Паллада» вводится в лиман, ее команда используется на разных работах. Это после попыток убедить Путятина, что «Паллада» должна идти с десантом. Сговорились, что когда придут «Аврора» или «Диана», то после исполнения ими всех поручений Путятину предоставится один из фрегатов. Если же фрегаты не придут, то Путятин возвратится сухим путем в Петербург.

Еще так недавно адмирал устраивался на зимовку, чувствуя тут себя хозяином. А Муравьев сказал, что пока еще рано здесь обосновываться.

Тут Путятин возразил, что Невельскому надо отдать справедливость… Муравьев меньше всего желал бесконечно отдавать ему справедливость. Адмирал со вздохом заметил, что гавань жаль оставлять: уж очень хороша. Муравьев сказал, что согласен оставить здесь пост из десяти человек.

Адмирал согласился снять все укрепления и уходить из Хади. Немедленно были отданы приказания о прекращении работ. Пошли на кладбище. Муравьев опустился на колени и помолился на могилах умерших в прошедшую зиму.

— Я тут церковь собирался построить, — сказал адмирал, — на костях наших великомучеников. Вот, как видите, уже привезли бревна и камни.

Муравьев согласился, что со временем тут надо построить храм.

У кладбища почти готова батарея. Работы уже оставлены. Повсюду груды свежей земли и бревна. У палаток шеренгами построились матросы в рабочей одежде. Путятин представил офицеров.

Муравьев видел, какой огромный труд положен зря. Не ждал он от офицеров и экипажей Японской экспедиции, что после южных экзотических стран они так возьмутся за эту мокрую таежную землю. Видно, люди потрудились с охотой. Русский дух из них еще не выветрился.

— Все, все надо убрать, господа, снять эти батареи! — сказал Муравьев офицерам, сожалевшим о своих трудах. — Сейчас война, не время занимать бухту, как бы прекрасна она ни была.

Орудия, которые с таким трудом сняты с «Паллады», предстояло снова подымать.

— Брустверы разрушить! — приказал Путятин. — Останутся лишь здания…

— Разрушить недолго, ваше превосходительство! — заметил рослый молодой офицер Зеленой.

Зашли в лазарет.

— Можете быть откровенны со мной, скажите, почему все вы оказались жертвами? — спросил Муравьев, оставаясь наедине с Гавриловым.

— Ваше превосходительство… — заговорил Петр Федорович.

Муравьев помнил этого офицера с круглым и смуглым солдатским лицом. Но теперь оно исхудало и побледнело до неузнаваемости, только густые черные брови остались.

— Вина майора Буссэ… Он обрек… — Гаврилов заволновался при виде недовольства Муравьева.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, виноват не майор Буссэ.

— Уверяю вас, ваше превосходительство. — Гаврилов стал сбивчиво рассказывать историю зимовки.

— Вы говорите не свои мысли, — резко сказал Муравьев.

— Как же? — растерялся Гаврилов. — Да спросите Геннадия Ивановича. Невельской беспристрастно судит. Все дело — как его дитя… И он скажет, что Буссэ!

«Отец? У него тут школа? Питомцы?» Все как попугаи повторяли одно и то же. Генерал обнял Гаврилова и поцеловал, сказал, что наградит, берет его с собой на шхуне в Де-Кастри и первым же судном отправит домой на Камчатку, а дома стены лечат.

Поднялись на росчисть, где несколько человек в белых рубахах почему-то продолжали копать огород. С лопатой в руке к генералу подошел бывший начальник поста лейтенант Бошняк. Он числился больным и поэтому находился в отпуске и не представлялся со всеми вместе.

— Я много слышал о вас, — сказал губернатор, — и премного вам благодарен за все, что вы совершили так отважно. Вы открыватель этой гавани. Вы представлены мной к награде. Государь знает о вас.

Муравьеву уже доложили, почему Бошняк нездоров и в чем это выражается.

— Почему вы продолжаете работу, когда уходим отсюда?

— Труд доставляет мне удовольствие и отдых, ваше превосходительство, — ответил Николай Константинович, а глаза его холодно смотрели в лицо губернатору. Взор без выражения и неподвижен. — Кроме того, огород здесь необходим. Тут должен остаться пост.

— Своими подвигами вы превзошли самого Невельского, — продолжал Муравьев. — Они беспримерны, и я всегда помню о них.

Труд в самом деле успокаивал Бошняка. К тому же он выработал в себе взгляд, что труд является обязанностью каждого человека. Он полагал, что ничем не смеет отличаться от окружающих.

— Я работаю, как учил меня Геннадий Иванович…

Бошняк сказал, что все офицеры Амурской экспедиции этим не гнушаются.

«Он в самом деле странен».

Муравьев сказал, что завтра идет в Де-Кастри, а оттуда в лиман и в устье и что на шхуне есть свободная каюта, он охотно берет с собой Николая Константиновича, просит быть на борту сегодня же.

— Вместе отужинаем!

— Если есть свободная каюта, ваше превосходительство, то, может быть, лучше поместить более нуждающихся… Вот мои лучшие учителя и товарищи, — сказал он, подходя вместе с губернатором и адмиралом к краю огорода, у которого навытяжку стояли двое казаков в белых рубахах с лопатами в руках. — Им я обязан жизнью.

— Парфентьев! Ты ли, братец? — воскликнул Муравьев.

— Ждрав желаю, ваше вышокопревошходительштво! — гаркнул рослый рыжеватый казак.

— Здра-ав-ав… — тонко прокричал коренастый Кир Беломестнов.

— Помнишь, Парфентьев, как ты снимал меня с мели в Охотске, я на «Иртыше» не мог в море выйти?

— Довелошь вштретитьшя, вашевышпрештво! — прослезившись, произнес Парфентьев.

— А где же семья твоя? В Охотске?

— Никак нет, у наш — в Петровшком.

— А у тебя?

— Там же и у нас, уже третий год доживают.

— Рад вас встретить, братцы! Я много слышал о вас. Тебе, Парфентьев, предоставляю отпуск, пойдешь со мной на шхуне домой, к семье! И ты, Кир, тоже!