Секреты - Лесли Пирс

Это была любовь.

Он всегда считал себя умным мужчиной, а его коллеги-юристы считали его человеком чести. И тем не менее его вовлекло в тайные отношения, которые вполне могли бы настроить Эмили и других его детей против него, если бы это выплыло. Но держать это в тайне казалось так несправедливо.

Уставившись на огонь, Майлс вспомнил, как Майкл любил большой камин, который они всегда разжигали в столовой на «Ферме» зимой. Вспоминает ли Майкл сейчас этот камин? Представляет ли себе накрытый стол с хрустальными бокалами и фамильным серебром, поблескивающим в свете свечей? Стоит ли у него перед глазами мать, красивая, в темно-синем вечернем платье с блестками, которое он всегда настоятельно просил ее надевать на семейные сборы? А каким он вспоминает Майлса? Одетым, чтобы ехать в Сити, в темном костюме и котелке? Или в парике и судейской мантии, как на фотографии, которая стоит на серванте в столовой?

Майлс глубоко вздохнул, потому что каким бы его мальчик ни вспоминал своих родителей, вряд ли он мог представить, какая дилемма стоит перед отцом.

Майкл всегда был очень честным. Майлс не мог припомнить, чтобы он когда-нибудь солгал. Поэтому он предположил, что если бы он спросил сына, как ему поступить, Майкл настоятельно посоветовал бы сказать правду, а там пусть как карты лягут.

Но одной из его карт был Майкл, еще одной — Эмили, а еще Ральф, Диана и внуки. А что, если он потеряет их всех?

Майкл был голоден и пытался согреться, сворачиваясь в клубок под одним грубым, поношенным одеялом на сбитом в комки, влажном матраце. Барак В был длиной двадцать пять футов и шириной четырнадцать футов, у стен стояли двенадцать трехъярусных деревянных коек. Пол был просто сбит из досок. В центре барака стояла печь и стол с несколькими скамейками. Майкл занимал нижнюю койку и был ближе всех к печи, из уважения к его ранениям. Но печь уже два дня не топилась, потому что кончилось топливо. Завтра должны были отправиться на его поиски, но, по всей вероятности, может потребоваться несколько дней, пока они его достанут.

Но Майкл не терял бодрости духа. У него здесь были хорошие друзья, они могли болтать, играть в карты, писать письма, читать, и всегда оставалась «травля болванов» — развлечение, заключавшееся в том, чтобы докучать охранникам или надувать их, с тем чтобы убить время. В бараке находилось двенадцать англичан, три американца, один канадец, два австралийца, четыре поляка и два француза, это была интересная «смесь», и они редко скучали. Днем из-за своей больной ноги Майкл не мог присоединиться к другим, бегающим вдоль периметра забора, играющим в футбол и даже делающим гимнастику, но он был способен это пережить. А ночей он просто боялся.

Сегодня ночью, как и каждую ночь, он пытался прогнать от себя мешавший ему храп товарищей, боль в ноге и вытье ветра снаружи, загружая мозг всеми своими любимыми воспоминаниями об Англии.

Вот он играет в крикет в школе и солнце палит его затылок, анод ногами мягкая и упругая трава. Вот он съезжает по холму на велосипеде, не держась за руль, и его рубашка вздымается на спине как парашют. Вот он уже в Оксфорде и гребет вниз по реке, солнце играет бликами на воде, и перепуганные утки бросаются укрыться под нависшими над водой деревьями. Его первый одиночный полет — он поднимается над облаками и смотрит вниз на внушающую благоговейный ужас бескрайнюю бездну облаков.

Он хорошо научился отгонять от себя кошмар последнего полета, когда самолет загорелся и вышел из-под его контроля и он не мог открыть кабину. Он не помнил, как в конце концов открыл ее, к тому моменту он уже терял сознание, потому что следующее, что он увидел, — это себя самого на земле, запутавшегося в стропах парашюта. Из того, что было потом, он помнил только боль — обжигающую, раскаленную боль, которая прекратилась лишь на время, когда он снова потерял сознание.

Он смутно помнил монашек и белоснежную комнату, единственным украшением которой было огромное распятие. Позже он узнал, что жители деревни принесли его в монастырь на носилках, и если бы не монашки, он бы умер. У него были сломаны обе ноги и одна рука, кисти и лицо были обожжены. Они сотворили настоящее чудо, врачуя ожоги, потому что кожа начала восстанавливаться. Гарри Филлпот из барака Ж, прервавший учебу на врача, чтобы завербоваться в ВВС, сказал, что у него останется только слегка сморщенная кожа вокруг глаз и рта, и ничего более серьезного.

Но Майкла больше беспокоили ноги, потому что они были сломаны в двух местах, и у монашек было недостаточно медицинских знаний, чтобы верно составить кости. Он очень сильно хромал, и боль никогда не прекращалась, особенно сейчас, когда похолодало. Он каждый день делал упражнения, которые порекомендовал Гарри, и не переставал надеяться, что в один день он полностью выздоровеет.

Многие из его товарищей-заключенных только и говорили, что о побеге. Майкл в душе был с ними, но он знал, что они не смогут включить его в свои планы, он оказался бы обузой. Он бежал в свои мечты, и это получалось у него как нельзя лучше. Мечты, где все было залито солнцем, помогали ему справиться с холодом, прошлые спортивные победы помогали забыть о боли. Но по какой-то странной причине именно памятные холодные или дождливые дни, проведенные с Адель, по-настоящему переносили его домой.

Майкл вспоминал, как они бродили по болотам, как ездили под дождем на велосипедах, но прежде всего — тот морозный день в Лондоне, когда они в первый раз занимались любовью.

Он вспоминал запах ее кожи и ее волос, чувствовал шелковистость ее кожи и слышал, как она шепотом обещает ему любить его вечно. С тех пор у него были другие женщины, но ни одна не тронула его душу так, как Адель.

Мама написала ему длинное письмо о том, каким хорошим другом ей стала Роуз, мать Адель. Если верить словам матери, Роуз удалось помочь ей там, где доктора опустили руки: у нее уже не было плохих дней, когда она отказывалась вставать с постели, и она почти совсем прекратила пить.

Майкл горячо надеялся, что это было правдой, и еще он был рад, что у нее есть хороший друг. Хотя очень сложно было представить Роуз Талбот, так пренебрегавшую своей дочерью, в роли чьего-либо друга.

Он также задумывался над тем, как Роуз удалось снова пробраться в жизнь миссис Харрис, и предположил, что единственным человеком, кто мог бы рассказать ему об этом, была Адель. Еще он хотел спросить ее, почему она пошла увидеться с его матерью, когда услышала, что он пропал без вести. Для Адель не было смысла проявлять заботу и симпатию к тем, кто плохо обходился с ней. Разумеется, если только она все еще не любила его. Именно эта слабая надежда держала его в самые черные дни.

1944

— Давай двигайся, а то мы опоздаем, — рявкнула Хонор в сторону Роуз, которая выковыривала остатки пудры из пудреницы пилочкой для ногтей и пыталась напудриться этими остатками. — Тебе не нужно мазать лицо этой грязью, чтобы просто увидеться с Эмили.

Их пригласили в Хэррингтон-хаус отпраздновать успех высадки десанта в Нормандии, который начался на неделю раньше, шестого июня. Но они обе чувствовали, что настоящей причиной званого ужина было желание Майлса и Эмили показать, какими они стали хорошими друзьями. Может быть, они даже надеялись, что в будущем снова смогут жить как муж и жена.