Мои воспоминания. Брусиловский прорыв - Алексей Брусилов

Не знаю почему, но что-то неуловимое, какие-то флюиды невидимые, но сильные, стали барьером между нами. И как горячо я вдруг почувствовал, как близки мне все мои друзья, священники, все мои родные, знакомые и сослуживцы, оставшиеся там, мучающиеся, кипящие в революционном котле! О, как они мне все дороги, и какие они настоящие, русские люди, знающие многое и понимающие, закаленные горем и гонениями.

А эти, часто высокомерные, закостенелые в своих отсталых предрассудках, не желающие расставаться со своими прежними эгоистическими взглядами люди, – чужие нам и ненужные России. И когда мысль моя вновь обращалась к эмигрантам, мне хотелось сказать им: «Вы видите, я пришел с вами молиться, я хочу этим сказать, что только вера в распятого Христа, только помощь и милость Его может всех нас спасти…»

Но они с любопытством, а иногда и с высокомерием и злобой смотрели на меня и перешептывались. Я хотел им сказать: «Вы мо́литесь об упокоении души патриарха, а не знаете его страданий и всего того, что он пережил, вы были далеко, вы бросили его и нас. А наше сердце билось вместе с его сердцем, мы страдали так, как и он страдал. Еще недавно, перед отъездом сюда, мы видели его, и он благословил нас на нашу поездку:

– Поезжайте, набирайтесь сил, поправляйтесь!..

– А что сказать там кому-нибудь от вас, ваше святейшество? Может быть, передать на словах что-нибудь пожелаете?

– Скажите, что я прошу их всех меньше ссориться и больше думать о нас, о всех тех, кто остался на Родине!..»

Вот что мы слышали от него; и теперь, молясь за него вместе с эмигрантами и видя выражение многих их лиц, я понял, как был прав почивший патриарх. Они слишком много ссорятся друг с другом, осуждают ближнего и слишком много мнят о своей правоте, нисколько не допуская мысли о том, что другие, может быть, окажутся перед лицом истории гораздо правее их.

Дня через два я был приглашен вместе с женой и свояченицей к обеду в имение Zany, где постоянно живет президент с семьей. Прекрасный это был день во всех отношениях. Я знал Масарика[177] и раньше, он приезжал во время войны к нам, но в первый раз теперь видел его в новой роли, в новой обстановке. Представительный, разумный, симпатичный человек. Кроме нас и хозяев, т. е. президента Масарика и его дочери, были: министр Бенеш, сын нашего старого знакомого американца Крейна, Джон Крейн, который служит секретарем у Масарика, еще англичанин от Красного Креста и две дамы. И все время я чувствовал себя будто во сне: и замок этот в чудесном лесу, и люди, и обстановка, – я будто просыпался после долгого, страшного сна и вновь видел себя прежним человеком. Жена мне говорила, что я был очень бледен. Немудрено.

Когда мы уезжали, Масарик сошел вниз с лестницы к самому автомобилю и поднял руку, отдавая мне честь, а у ворот караул и несколько солдат и офицеров вытянулись во фронт.

Господь мой!.. Где Россия, где моя страна, прежняя армия?

Вот от чего я был бледен: мне тяжело было приходить в себя и сознавать, что России той, которой я принадлежал и за службу которой меня теперь так чтут, больше не существует!..

Я за обедом у президента им всем сказал, громко и определенно высказал свое глубочайшее убеждение в том, что вся старая Европа и весь мир танцует над пропастью, что наш русский вулкан бурлит и затопит своею лавой весь мир, что надо принимать самые решительные меры против нашей атеистической коммунистической заразы. Я помню взгляд, брошенный на меня одним из министров. «Выжил из ума старик», – прочел я в нем. Будущее покажет, кто был прав…

Нас отвезли в Прагу в том же автомобиле, в котором утром везли к президенту.

В Праге мы еще были у В. И. Гирса, который собрал всех легионеров, бывших в нашу войну под моим начальством, чтобы дать им возможность повидать меня. Все эти генералы и офицеры стремились быть немедленно у меня.

Но Гирса уговорил их не делать этого, чтобы не обратить внимания прессы и вообще не делать шуму около моего имени. Для того чтобы понять все это, нужно вернуться на много лет назад. Дело в том, что когда я был главнокомандующим Юго-Западным фронтом и брал в плен сотни тысяч австрийцев, то среди пленных было много славян – сербов, чехов и т. д. Государь и генерал Алексеев формировали сербские дружины и оказывали им много внимания.

Когда же я захотел покровительствовать чешским дружинам, то Ставка стала препятствовать и даже выражать недоверие к чехам, так как они все-таки австрийцы. Я очень рассердился и отстоял своим поручительством чехов[178]. Это мало кто знал, но, вероятно, это проникло в ряды легионов впоследствии, так как я видел много доблести, храбрости, выдержки во время войны от этого народа, а спустя много лет теперь вижу благодарную память и внимание от всех в этой стране, даже от самых младших легионеров, служащих городовыми на улицах, издали узнающих меня и отдающих мне честь.

Дисциплина и выдержка у этих людей на славу. Итак, целый вечер, за вкусным семейным ужином, в кругу моих старых боевых товарищей-легионеров, для меня был очень отраден. Посветлело на душе от этого радушия и внимания.

В Карлсбад мы поехали на автомобиле Гирсы, любезно нам предоставленном. Нас сопровождал состоящий при министерстве иностранных дел д-р Полячек, очень милый и любезный человек. В Карлсбаде было сумрачно, холодно. После светлой, теплой Праги нам показалось очень жутко, было настолько холодно, что даже шел снег. Уехав туда, мы чуть было не лишились служб Страстной недели и Пасхальной заутрени, так как там не оказалось священника. Церковь была закрыта, колокола и позолота с куполов были сняты еще во время войны с австрийцами. Очень это было печальное зрелище. Мы вернулись на три дня обратно в Прагу, но уже по железной дороге.

Отговелись[179], были у плащаницы и у Пасхальной заутрени. И опять, и опять любопытные и недоброжелательные взгляды, опять странное впечатление от моего присутствия в толпе русских эмигрантов. Знакомых никого, и слава Богу – чересчур грустно было бы их видеть.

В большинстве слишком много реакционеров среди наших эмигрантов, и жить с ними я бы не мог. Они не двигаются. Стоят на месте, они несчастны в своей односторонности. Положение их так ужасно! Ведь жить на счет иностранцев вечно нельзя, в особенности на счет такой маленькой страны, как Чехословакия, у которой и без них много безработных. И многое множество их бедствует, тоскует по России, но не может вернуться. Где выход? Меня гнетет этот вопрос за них, за наших русских эмигрантов, которые меня не любят, но которые мне все-таки дороги, как осколки родной нашей бывшей России, попавшие в такой трагический тупик.