Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин

Общим злом, страшным Левиафаном и писанных на бумаге, и осуществляемых на практике антиутопий (будь то царизм, коммунизм, национал-социализм или буржуазный либерализм) было и для Замятина, и для Оруэлла «Государство» – машина, перемалывающая все сколь-нибудь прогрессивные идеи. А общим заблуждением всех утопистов и антиутопистов – мысль, что машину эту можно улучшить, усовершенствовать или вообще изменить. Думаете, несовременно звучит? Тогда вот вам еще одно современное словечко по поводу уже нынешнего тероризма и террористов: «Допрыгались!».

Я имею в виду уже цитированного мной протоиерея Александра Шмемана, русского западника и философа. Он, глядя на растущий в мире терроризм, пишет: «Пафос нашей эпохи – борьба со злом, но при полном отсутствии идеи или видения того добра, во имя которого эта борьба ведется. Борьба становится самоцелью. А борьба как самоцель неизбежно сама становится злом. Мир полон злых борцов со злом! И какая же это дьявольская карикатура… Террористы всех мастей, о которых каждый день пишут газеты, – это продукт вот такой именно веры, это от провозглашения борьбы целью и содержанием жизни, от полного отсутствия сколько бы убедительного опыта добра. Террористы с этой точки зрения последовательны. Если всё зло, то всё и нужно разрушить…» И дописал: «Допрыгались…».

«Допрыгались» мог бы сказать и Оруэлл, глядя на нынешний мир. Обо всем этом он и предупреждал своей антиутопией, зёрна которой прорастали еще в «Скотном дворе». «Скотский» мир, о котором он лепетал с младеченства, наступил, homo erectus встал-таки на четвереньки под давлением «прямоходящих хряков», хотя, кажется и не заметил этого.

«…Ни одна европейская страна не строит для себя таких ледоколов, – напишет в статье «О моих женах, о ледоколах и о России» Е.Замятин, – ни одной европейской стране они не нужны: всюду моря свободны, только в России они закованы льдом… Россия движется вперед странным, трудным путем, непохожим на движение других стран. Ее путь – неровный, судорожный, она взбирается вверх – и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая. И так же ход ледокола не похож на движение приличного европейского корабля… Люди, никогда не видевшие работы ледокола, обычно представляют себе, что ледокол режет лед носом, и поэтому нос у него очень острый, арийский. Нет, неверно; нос у него – русский, тяжелый, широкий, такой же, как у тамбовского или воронежского мужика. Этим тяжелым носом ледокол вползает на лед, проламывает его, с грохотом обрушивается вниз, снова влезает вверх, и опять – вниз… Через лед надо пробиваться, как через вражеские окопы. Это – война, борьба, бой…» И добавил: «Я – двоеженец. Мои две жены – техника и литература…»

Троеженец, поправим мы его. Была еще третья, а лучше сказать, первая и единственная жена Замятина – Людмила Николаевна, урожденная Усова, которая, как и Эйлин, скромно звала себя «пишущей машинкой» мужа, хотя была его единомышленницей, помощницей и даже соавтором. «Мое писательство, – успеет сказать про нее Замятин, – является у нас совместным…» Но знаете ли вы, что, собираясь в очередной раз писать об уже покойном Замятине, Оруэлл хотел отыскать в Париже Людмилу Николаевну?.. Жаждал больше узнать о писателе, умершем в 1937-м. Такой случай ему теоретически представился, когда за полтора месяца до победного мая 1945 года Оруэлл, по журналистской командировке, отправился во Францию и Германию. О попытках отыскать Замятину в Париже ничего ныне не известно[75], а вот Эйлин, свою жену, он как раз в этой командировке и потеряет – Эйлин умрет в его отсутствие. Более того, отъезд его и стал – пусть и в малой степени – причиной ее смерти.

Четыре месяца не дожила Эйлин до публикации «Скотного двора». Умерла через две недели после того, как Оруэлл, уволившись из Tribune, отправился в Европу в качестве военного корреспондента от Observer и газеты Manchester Evening News. По датам выходит: Эйлин обратилась к врачам в первой декаде марта 1945 года, а мужа проводила только 15 числа. До этого чувствовала себя всё хуже и хуже: быстро уставала, у нее всё чаще случались приступы тошноты и головокружения.

Врачи сказали: нужна срочная, неотложная операция. Но вот сказала ли она об этом мужу, или, чтобы не волновать его, предпочла скрыть диагноз? Косвенной причиной ее смерти называют упущенное время. Эйлин отложила операцию сначала из-за отъезда мужа, потом – пока пристраивала сына, потом – когда отвечала на письма Оруэлла, которых в Лондоне накопилась целая гора. Лишь вечером 21 марта села писать мужу большое письмо. Бодрилась, конечно, но письмо всё равно вышло мрачноватое. Сообщила, что возникла необходимость удаления опухоли матки, что решила делать операцию в Ньюкасле – там дешевле – и что в случае ее смерти их приемного сына могли бы взять на воспитание ее школьная подруга Нора Майлз и ее муж Квартус, врач по профессии («Ты, правда, никогда не видел ни ее, ни его»). Закончила, пытаясь быть оптимистичной: «Ко времени, когда ты вернешься домой, я уже наконец поправлюсь, и ты не будешь свидетелем больничных кошмаров, которые ты так не любишь». А последним письмом к мужу станет та почти дневниковая запись, сделанная на операционной каталке. «Сейчас у меня будет операция, мне сделали инъекцию (морфий в правую руку, что мне мешает), помыли и упаковали, как драгоценный образ, в шерстяной кокон и бинты…» И – заснула. Через четверть часа, когда ей к морфию добавят смесь эфира и хлороформа, она скончается от сердечного приступа. Аллергия оказалась не на морфий – на эту смесь. «Почему эта смесь была необходима и каковы были все детали случившегося, – напишет, когда вырастет, Ричард, приемный сын, – всё это так и не было раскрыто». Короткое следствие пришло к выводу, что умерла «от сердечной недостаточности и неумелого применения эфира и хлороформа». Это и сообщат Оруэллу, когда он на военном самолете срочно вернется в Англию.

Похоронят Эйлин там, где она родилась, в районе Саут-Шилдса. Все отметят, что Оруэлл был в глубоком шоке. «Единственное утешение в том, думаю, – напишет он в те дни Лидии Джонсон-Жибуртович, – что она не страдала». А другая знакомая Оруэлла, писательница Айнез Холден, одна из немногих, кто видел его в дни похорон, напишет: «Он рассказывал о смерти Эйлин и не пытался скрыть свое горе…» Но через пять дней снова был в Европе, где шел последний месяц самой кровопролитной войны…

4.

Континент лежал перед ним бесконечно униженным. «Проезжая сквозь разрушенные города, – напишет в одной из первых корреспонденций из Европы, – ты действительно начинаешь сомневаться, что цивилизация еще продолжается». Кровь, слезы, бездомье, неизбывное горе, тысячи сирот, инвалидов и обездоленных и, с другой стороны, – радость освобожденных и освободителей, цветы, объятия – и месть, которая лучше любого рентгена проявляла в людях и человеческое, и зверское. «Существовавший в нашем представлении нацистский убийца, против кого мы вели борьбу, выродился теперь в несчастного, жалкого человека, которого надо… лечить в психбольнице», – напишет. И добавит: «Мести не существует. Месть – это то, что хочет совершить человек бессильный потому, что он бессилен: когда же бессилие уходит – уходит и желание мстить…»