Арена - Никки Каллен

Кристофер рассматривал дом: большой холл в нежно-розовато-лиловых обоях, золотой лепнине, розовых светильниках в форме раковин и морских звёзд; это выглядело бы пошло, если бы светильники не были такими красивыми, из тонкого резного хрусталя, прозрачного, с золотистыми искорками; в комнатах на первом этаже не было дверей, только множество нитей с розовым бисером; на полу лежали то розовые лоскутные коврики, то розовый пушистый ковёр, то плитки бело-розовые; «я сейчас вам сделаю чаю», — сказала бабушка; «о, здорово; ужасно горячего, пожалуйста; и сладкого; и с лимоном; мы промокли, бегали по пляжу» «янтарь собирали?» «нет… летали…»; бабушка ещё раз что-то уронила, миску какую-то, очень звонкую; Ангел подмигнула Кристоферу, позвала его с собой: «покажу тебе мою комнату; она вся в феях и балеринах и в Максе Дюране»; он разулся и пошёл послушно, хватал её за юбку, она била его по пальцам; как ей было легко с ним, когда он стал её возлюбленным; он такой чудесный, такой чертяка — ей ужасно нравились такие парни в книгах и в кино; «ну и дура же я была, такая мрачная, будто полные сапоги воды, — подумала она, — а сейчас я как воздушный шарик — рвусь в небо». Оливер спал; она постучалась к нему, Кристофер заглянул, прижал палец к губам: «тсс, пусть спит, ещё начнёт тебя отговаривать»; и они вошли в её комнату; она действительно оказалась вся в феях — они были на обоях; всюду чёрно-белые архивные фото балерин в рамочках: Марии Тальони, Пьерины Леньяни, но больше русских — Анны Шелест, Галины Улановой, Майи Плисецкой, Ольги Спесивцевой; ну и конечно, самый большой портрет, в центре, — Анны Павловой. «А Кшесинская?» — спросил Кристофер; «ну её, терпеть не могу, интриганка». Кровать в форме сердечка, под розовым покрывалом с рюшами, розовое постельное белье и розовый плед, на котором спит кошка — белая, пушистая; «это Раймонда, — сказала Ангел, — ждёт котят»; туалетный столик, а на нём маленький розовый ноутбук и вавилонские стопки книг и блокнотиков — всё в текстах танцев; книги везде: на полу, на кровати, на креслах — тоже розовых, низких, круглых; розовые пышные шторы, собранные наподобие балетной пачки: «Дениза сшила»; и пуанты висят вместо шнуров с кистями; позолоченные рамы; такое рококо всюду. «Чудесно», — сказал Кристофер и упал на кровать; какая мягкая; закинул руки за голову; «эй, ты что, в мокром свитере»; он схватил её за руку, повалил на себя; «я могу и раздеться» «я не могу так быстро, Кристофер»; он вздохнул и просто стал целовать её в глаза, нос, щёки, губы — и коснулся шеи; она испугалась и отпрянула, так вспыхнуло всё внутри. «Ну уж нет, — сказала она, — я в душ и переодеваться»; вернулась в розовом халате, он по-прежнему лежал и читал её книгу на ночь — ту, что посоветовал Оливер, Мисиму; «кошмар, — сказал Кристофер, — спорим, это оливеровская?» «да» «он везде читает; когда мы покупаем в магазине что-нибудь, он тут же читает все этикетки: состав, способ употребления — будто это всё лекарства, а он верит в их силу». Она надела чёрное платье с капюшоном на полосатый — оранжевый-зелёный-фиолетовый — свитер: «нормально? понравлюсь я твоим дедушке и папе?» «понравишься… они перед этим начитались историй о нас с Оливером, так что будут рады любой девушке» «любой?» Он засмеялся. «Какая ты несмешливая; ты серьёзная, к этому нужно привыкнуть; и обидчивая; как маленькая девочка; ты совсем не изменилась; я помню тебя такой с первого класса: маленькая балерина, жаждущая поклонения и ничего негативного; они давно знают мою историю любви; думаешь, кто давал мне денег на конфеты? они очень тебя любят; как хороший саундтрек или редкую книгу…» Казалось, он постоянно хочет её держать в объятиях, целовать, столько прикосновений стало сразу; Ангел и не подозревала, что она такая живая. Они еле спустились вниз, к чаю; чай накрыли в гостиной, Катрин смотрела новый мультик — «Анастасию», и все смотрели, передавали друг другу сахар и мороженое, и никто не пялился на Кристофера, не спрашивал ничего — было уютно и радостно; мультик, правда, все обругали, даже сама Катрин. «Я люблю "Русалочку"», — сказал без задней мысли Кристофер, «я тоже!» — завопила Катрин; «у меня есть! придёшь смотреть?» «приду»; а потом они поехали к Кристоферу; он слушал в машине Вагнера, оперу «Парсифаль»; пошёл дождь, и Ангел смотрела, как капли бегут по стеклу и лес расплывается, будто кто-то разочаровался, расстроился и стирает, смывает собственную картину; а потом вдруг появился их дом — сказочный; деревянный, словно вросший в лес; как дворец эльфов: огромные стеклянные стены и огромные пространства внутри, а балки — деревянные, и пол; лоскутные ковры, полосатые кресла и диваны, в заплатках; плюшевые медвежата вместо подушек; и огромный рояль в центре — белый, будто сугроб; и камин в центре дома. «Пойдём, я покажу тебе, как он выглядит из моей комнаты, а потом посмотрим библиотеку, а потом попьём чаю»; потолок в его комнате был наклонный — как на чердаке — и с окошком в разноцветные стёклышки; всюду подушки, чтобы валяться на полу, и книги; Раскольников-Оливер на стене, прямо по дереву, маслом; куча картинок, фотографий; и везде она, Ангел: полуобернувшись, против солнца, читающая, в кафе записывающая заказ, у станка, уставшая, в сползших гетрах; и кресло-качалка на стекле в полу — огонь внизу был разожжён; и они подтащили подушки и легли смотреть; «такой же огонь горит во мне, — сказал Кристофер, — это мои истории, мои фильмы, сюжеты, у меня их сотни, я записываю, складирую, они греют меня, ведут к Богу, но иногда разрывают мозг, и я боюсь умереть и не рассказать их никому, не показать, как они прекрасны, не успеть…» Она была тронута. «Кристофер, ты гений» «Я знаю, — сказал он, улыбнулся печально, — чёрт… пойдём пить чай. В любом случае, если что-то не получится — если всё не получится, — Бог дал мне тебя; мы проживём вместе долгую жизнь, у нас будут дети и внуки, и мы станем смотреть на этот огонь в камине, и будем вместе; кому-то Бог не дал любви». Его отец и дедушка ждали внизу, на кухне; это была современная кухня, очень светлая, вместо стола — высокая длинная стойка, сидеть полагалось на деревянно-стальных барных стульях; чай был роскошный, дорогой; с розовыми лепестками — чёрный и с цветками жасмина — зелёный; Ангел попробовала и тот и другой; им выдали по порции картофеля фри и по стейку; «я умру», — прошептала она Кристоферу на ухо; «он очень классный, попробуй; ещё добавки попросишь»; Андреас Руни в клетчатом фартуке всё равно был императором Австро-Венгрии; а вот Леонард Ангел ужасно понравился, чуть ли не больше самого Кристофера: он спрашивал, что она читает, — она рассказывала, запинаясь, потому что он был такой красивый и обаяние его ощущалось в комнате физически, настойчиво, как запах хвои, дождя, флёр от аромалампы с маслом иланг-иланг, пачулей; хотелось быть с ним в комнате всегда, завести его как домашнее животное, держать в плену. Потом Кристофер повёл её смотреть библиотеку — всю в полках и корешках до потолка, покатал на книжной лестнице — они двигались вдоль полок, достаточно было просто отталкиваться; «здорово, — сказала Ангел, — но, если бы я не умела летать, точно бы навернулась и сломала себе шею»; «я в детстве столько раз наворачивался, но шею не сломал, ура, только руку один раз; отец иронизировал: «Может, запретить ему читать?» В другой семье так и сделали бы, и вырос бы олух, зато руки целые». «А что ты хотел тогда достать?» «Конечно, Жюля Верна, его «Таинственный остров»!..»

Домой она вернулась совсем поздно, но у Оливера ещё горел свет; она стукнулась; «а, привет, Ангел, где ты была весь день?»