Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

Кроме того, причины старообразия кроются в частом и неумеренном смехе. Дурная привычка морщить лоб также придает старообразный вид лицу. Резкая температура так же влияет на кожу, как, например, сильная жара или чрезмерный холод. Для сохранения кожи на руках необходимо тщательно прятать руки в перчатки, чтобы они не подвергались влиянию температуры, а остались мягкими и нежными, приятными для глаз и… поцелуев.

Румяна несомненно вредно действуют на кожу. Кроме того, при ярком освещении румяна бывают заметны.

Улучшить свой внешний вид и восполнить природные недостатки всегда можно безвредными средствами. Так, например, прежде всего одеждой. Хорошие зубы и густые волосы в вопросах о красоте играют немаловажную роль, необходимо стараться сохранить их.

1. Мужчин легко ловить, как мух, руками, сахаром, дымом фимиама. Уже труднее поймать мышь: тут нужна затейливая мышеловка. Чтобы поймать мужчину, для этого годна всякая женщина.

2. Женщину, как и сильную крепость, можно взять сильным штурмом либо голодом, после того как сильными орудиями была сделана брешь в стене.

3. Женщин, которых легко завоевывают, легче всего теряют, и наоборот.

4. Чтобы сохранить любовь мужчины или женщины, нужно эту любовь посыпать солью, ибо соль — хорошее средство для консервирования не только мяса, но и любви.

5. В любви лучше получить одним поцелуем больше и десятью письмами меньше, ибо чернила — опаснейший яд любви.

6. Труднее отделаться от одной женщины, чем пленить десять женщин.

7. Теща — это усовершенствованный черт.

8. Мужчина говорит о женщине все, что ему нравится, а женщины делают из мужчин все, что им хочется.

9. Многие мужчины смотрят на сердце девушки как на коридор, ведущий к кассе ее отца или матери.

10. Мужчина — это раб, который трудится для удовлетворения желаний любимой женщины.

1928

«Игра в любовь» представляет еще меньше интереса с художественной точки зрения, нежели «Собачий переулок», но автор включил туда подлинные документы, рассказывающие об эпохе куда больше, чем вся фабула. В этом романе — последнем тексте Гумилевского, написанном на современном материале, — есть и распущенная Марина, и несчастная Кетти, покушающаяся на самоубийство в фабричной общаге, и руководитель треста, влюбляющийся в прелестную работницу, — словом, все штампы эпохи; но Гумилевский тщательно изучил личные дневники и рукописные сборники, куда комсомольцы двадцатых переписывали еще предреволюционные рекомендации по соблазнению и удержанию партнера. Особый интерес представляет «Наказ» — также подлинный документ, дающий бесценные сведения о внутреннем мире «электротехников Жанов».

В казарме тихо… Крест рамы и каждая неровность стекла вырисовываются в пятне лунного света на полу; полотенце, упавшее с гвоздя, похоже на разлитое молоко. Оно мешает думать, его хочется поднять. Но это простое движение представляется Ольге неловким и тяжким, и она откладывает его с минуты на минуту. Она глядит на это полотенце не отрываясь, глазами, которые показались бы со стороны необычайно большими и необычайно темными.

Сергей лежит рядом с нею, подобрав к подбородку колени; его дыхания не слышно, плечо под одеялом еле заметно поднимается и опускается. Чужое лицо с поджатыми губами — восковое и каменное лицо человека, несколько месяцев тому назад ничем не выделявшегося для нее среди тысячи других, — застыло около ее обнаженной руки. И, боясь оглянуться на него, как долгожданное наследство, оказавшееся грудой тряпок, перебирает девушка все, что связывало ее с этим согнувшимся в три погибели человеком.

Первый раз она увидела его на водной станции имени Коминтерна; он прыгал «ласточкой» с четвертой площадки. Сотни глаз опускались вслед за ним с высоты двенадцати саженей; сотни голосов одобрительно ахнули, когда распластавшийся в воздухе, откинувши руки, он ловко согнулся за аршин до реки и стрелою влетел в закипавшую воду. Вот таким: обнажающим в широкой и победительной улыбке белые мелкие зубы; танцующим с подчеркнутой и развязной небрежностью знатока; с отпечатком ловкости, сытости, самоуверенности во всех движениях и запомнила и полюбила она его.

Он был всюду своим человеком — знал прежде всех, когда и как будут пересматривать расценки, кто будет назначен вместо спившегося заведующего клубом, а приходя с заседания бюро комсомольской ячейки, рассказывал смешные истории о семейной жизни директора. Веселый и общительный, он ходил на все экскурсии и вечеринки, брал призы на конкурсах гармонистов и хвастался в своей компании: «Я по натуре — коллективист».

Не было в нем неряшливой раскидистости казарменных обитателей; никогда не мог бы он выйти на работу с разорванной полой. Не мог бы есть пирожные на последние деньги и забыть час и день делового свидания. Десятки фотографий висели на чистых стенах его каморки: он был снят с родителями, в группе заводского актива, в трусиках на берегу Крыма. Казалось, всю жизнь его — безупречную и значительную — можно было прочесть по этой общедоступной галерее.

Толстую пачку его пожелтевших статей, вырезанных из стенных газет, нашла она как-то, перебирая носовые платки и полосатые рубахи в его корзинке, и надолго задумалась, не вставая с корточек. Не о таком ли человеке мечтала она всю жизнь? Но чего же в таком случае не хватало ему, что вызывало в ней так часто томящее недовольство и тревогу?

…В ночь, когда она впервые пришла в его каморку и с закрытыми глазами, притворившись спящей от растерянности и смущения, пролежала до утра, она видела, как в глубокой темноте он чиркнул спичку и заглянул под одеяло. («Я хотел узнать, девушка ли ты», — признался он позже.) Она слышала, как утром, повязывая перед зеркалом галстук, он пел:

По движениям его локтей было видно, что галстук не завязывается, он терпеливо принимался за него вновь и вновь, и вот эти острые локти, ходящие ходуном, сытая шея, коротко-подстриженный, почти обрубленный затылок беспощадно рвали паутину признательности, которую начала было прясть она вокруг его имени, его голоса, его походки.

«Уходи пораньше, — настоял он, — пока мы не женились, тебе неудобно ночевать у меня». И, стараясь не стукнуть дверью, стараясь не ступать на каблуки, кралась она от него на рассвете. Вот-вот, казалось ей, распахнутся все сорок дверей по обе стороны коридора, сотни глаз будут провожать ее до далекой лестницы, сотни восклицаний «шлюха», «потаскушка» обожгут ее, подталкивая в спину. И шорох мыши заставлял чаще биться сердце: «Вот — началось!»