Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Ко времени, когда Яннису исполнилось пять лет и вместо Караманлиса избрали Христоса Сарцетакиса, мальчик уже знал, как говорить «Привет» и «Ну, разве он не прелесть?» на шести разных языках. Почти все время он проводил в таверне под бабушкиным приглядом, и над ним ворковали пышущие здоровьем сентиментальные иностранцы, которым нравились мальчики с оливковой кожей и смоляными челками над глазами цвета черного дерева, до тех пор пока они не вырастали и не приезжали в их страны в поисках работы. Яннис подносил корзиночки с хлебом, очаровательно выглядывая из-за края покрытого скатертью столика, и чаевыми зарабатывал достаточно денег, чтобы позволять себе медвежонка, игрушечную радиоуправляемую машинку и выполненную из прочного пластика модель кубка чемпионата мира по футболу. Пелагия с гордостью представляла его гостям, а он уверенно-вежливо протягивал ручку – подлинный образ идеального ребенка, которого уже не найти в более процветающих, но менее здравомыслящих странах. Его старинные манеры были изумительной новинкой, и он только морщился, когда его обнимала и слюнявила какая-нибудь жирная дама с дурным запахом изо рта и липкой красной помадой.

Причиной его постоянного пребывания в «Таверне Дросулы» являлось то, что отец строил новые курортные меблированные комнаты с плавательными бассейнами и теннисными кортами, а мать возвратилась к старомодному досоциалистическому феминизму, провозглашавшему, что женщина имеет равные права с мужчинами, когда это касается капиталистического предприятия. Она заняла у мужа деньги, чтобы открыть магазин, и за четыре года честно вернула их с пятью процентами годовых. На улице Берготи в Аргостоли она открыла большой сувенирный магазин, в котором продавались копии амфор, «четки для нервных», куклы, одетые в фустанеллу греческих пехотинцев элитных частей; кассеты с музыкой «сиртаки»; принадлежности для подводного плавания; статуэтки Пана, играющего на волынке, явно сосредоточенного, но все же наделенного великолепной, преувеличенной эрекцией; совы Минервы, выполненные из известняка; открытки; коврики ручной работы, которые на самом деле были изготовлены на станках в Северной Африке; фарфоровые дельфины; боги, богини и кариатиды; терракотовые маски комедии и трагедии; серебряные безделушки; постельные покрывала, украшенные орнаментом; миниатюрные брелоки для ключей, которые забавно имитировали движения при совокуплении; маленькая заводная бузуки с провисшими красными нейлоновыми струнами, сделанными из рыболовной лески, которая играла «В воскресенье никогда» или «Грек Зорба»; романы Казандзакиса на английском; темные иконки с подлинной патиной, изображавшие различных святых, чьи написанные кириллицей невероятные имена не поддавались расшифровке; смягчающие средства для обгоревших на солнце британцев; кожаные ремни и сумочки; тенниски, которые обнародовали варианты сообщения «Мой папаша съездил в Грецию, а я получил только эту вшивую тенниску»; путеводители и разговорники; гарпунные ружья; парацетамол; пляжные сумки, у которых распарывались ручки; плетенные из рафии циновки; прокладки и презервативы. Антония, одетая, как всегда, в ослепительно белое, председательствовала в этом эклектическом торговом центре, сидя с самого открытия (чтобы не оставить никаких зацепок налоговому инспектору), засунув в рот большой палец и сложив длинные ноги в позе изощренной грации.

Вскоре она открыла еще магазины с таким же ассортиментом в Ликзури, Скале, Сами, Фискардо и Ассосе, а чтобы успокоить свою художественно-утонченную совесть, субсидировала гончара для производства по-настоящему красивого садового оборудования и украшений в классическом стиле из морозоустойчивой терракоты. Они с Алекси побывали в Париже и Милане, имея неясную идею об открытии очень дорогого бутика в Афинах, и теперь Алекси презрительно отметал доводы тех, кто желал бы перераспределить его богатство: «Между нами говоря, мы с Антонией даем работу десяткам людей. Своим обогащением мы обогащаем наш персонал, так что не лезьте ко мне с этой устаревшей чепухой, ладно? Вы что хотите? Хотите, чтобы все они жили на пособие по безработице? А вы представляете, сколько людей занято изготовлением вещей, которые мы продаем? Сотни, вот сколько».

Их сын удовлетворенно рос в компании бабушки, поднимая ногами брызги в поразительно прозрачной воде гавани и зачарованно глядя, как в ней порывисто-легко и бесшумно скользят стайки рыб. Собиравшаяся по вечерам семья усаживалась в таверне, иногда перед тем, как нестись куда-нибудь, но чаще – уже после суеты, все спорили на итальянском и греческом, и Пелагия, уже грустившая по младенчеству Янниса, говорила: «А вы помните то время, когда я меняла ему у ограды подгузники, а он вдруг пописал, пс-с-с-с, и вылетела такая большая золотистая струя и попала в кошку? И как она убежала и вылизывалась дочиста, ох, а мы так смеялись, что, думали, лопнем? Да, были деньки… Так плохо, что они вырастают». И мальчик вежливо смеялся, желая, чтобы бабушка не вводила его в такое смущение, а потом уходил во двор к стене, чтобы посмотреть, как высоко он сумеет распространить влажное пятно неправильной формы, откидываясь назад с коленок и экспериментируя с дальностью и вертикальной наводкой своего интересного придатка и его замечательной золотистой струи. У него был друг по имени Дмитрий, который мог писать выше, и требовалось несколько подтянуться, прежде чем заключать какие бы то ни было пари. Там же у него был кусочек мела, которым он вел счет всем красивым иностранкам, поцеловавшим его на прощанье в щеку в конце отпуска. Получилось сто сорок две – уже слишком много, чтобы представить их себе, и он совсем не помнил их лиц, а только общее блаженное впечатление блестящих волос и больших глаз, благоухания духов и поднявшихся, как тесто, грудей, которые расплющивались, ненароком прижавшись к нему, а затем принимали прежнюю форму. И потом, когда уже около полуночи его, быстро уснувшего на руках у отца, вносили в дом, ему снились на смешении языков утонченные девушки и запах увлажняющего крема для лица.

Когда ему исполнилось десять лет, в год взаимоисключающей коалиции коммунистов с консерваторами, Пелагия наняла музыканта с бузуки, чтобы развлекать гостей в таверне. Его звали Спиридон, он родился на Корфу, обладал божьим даром и был наделен способностью бурно выражать неиссякаемые чувства. Он играл на своей бузуки с такой вызывающей трепет виртуозностью, что казалось, играет на трех инструментах сразу. Даже немцев мог заставить положить руки друг другу на плечи и танцевать в круге, выделывая ногами движения, похожие на те, когда лошадь в нетерпении бьет копытом. Он в совершенстве умел играть произведение «акселерандо», начиная очень медленно и напыщенно, постепенно увеличивая темп до тех пор, пока танцоры в истерике не запутывались в молотящих воздух конечностях друг друга. Он знал колыбельные песни и песни рыбаков, классические напевы и новые композиции Теодоракиса, Ксархакоса и Хаджидакиса, исполняя их все с идеальными тремоло и удивительно синкопированными импровизациями, которые заставляли аудиторию воздерживаться от танцев, потому что просто слушать было гораздо лучше.

Яннис его боготворил – его широкие плечи, огромную черную бороду, его широкий рот, который, казалось, вмещал сотню сверкающих зубов (включая один золотой), его репертуар фокусов, когда он вынимал яйца из чьего-либо уха и в мельканьи своих пальцев заставлял пропадать и появляться монетки. Пелагия тоже любила его, поскольку он так напоминал ей пропавшего капитана, и порою душа ее жаждала машины времени, чтобы та унесла ее назад к дням единственной настоящей любви в ее жизни. Она думала: быть может, душа капитана обитает в чьих-то, как у Спиридона, пальцах, и наверное, даже когда музыканты умирают, их кочующая музыка переходит в другие руки и живет.