Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Три обитательницы нового матриархального дома стали ближе, повернувшись лицом друг к другу и обустраивая свою жизнь вокруг одинокого столпа ужасной вины Пелагии. Мучаясь бессонницей, порой истеричная, Пелагия неустанно упрекала себя в том, что помогла смерти отца. «Ему же было семьдесят, – здравомысленно говорила Дросула, – он задолжал Господу смерть. Лучше уж так умереть – пытаясь спасти нас, и так быстро».

Но Пелагия ничего этого не воспринимала. Она отдавала себе отчет, что в миг бедствия мысли у нее крутились только вокруг того, что нужно спастись самой, и прекрасно понимала, что когда отец упал, она должна была попытаться даже ценой собственной жизни вытащить его через дверь, прежде чем рухнула крыша. Снова и снова она мысленно прокручивала сцены, в которых была бессильна, как муха в ураган, вспоминала то, как вылетели из головы все разумные мысли, как узы крови и любви были сведены на нет этим устрашающим ревом и подпрыгиванием земли. Но все было бесполезно. Какими бы ни были рассудочные объяснения и оправдания, оставался один очевидный факт – она покинула своего отца в час величайшей опасности; он спас ее, подтолкнув к действию, а она позволила ему погибнуть. Это не было quid pro quo любящей и послушной долгу дочери.

Она погрузилась в трясину самообвинений и угрызений совести. Не следила за тем, как выглядит, пренебрегала обязанностями по дому, а вместо этого предпочитала сидеть у его могилы, глядя на негасимую лампадку, которую соорудила в лампе красного стекла, до крови кусая губы и мечтая о том, как можно было бы поговорить с ним. Она могла бы говорить с ним через черную мраморную плиту с его старой фотографией, на которой он улыбался, но чувствовала себя недостойной обращаться к нему. С седеющими неубранными волосами, с бледным лицом, она просто сидела и смотрела, словно ожидая, что тень его восстанет из-под земли и осыплет ее упреками. Когда в январе поднимались отвратительный ветер или яростная буря, она натягивала черный платок, вставала со стульчика возле плиты и, наклонив голову в борьбе со стихией, тяжело восходила на холм в бесконечном паломничестве, с одной лишь мыслью – как бы не погасла его лампадка. Под порывами ветра она опускалась на колени и склонялась над лампадой, защищая ее от дождя, согревая о стекло трясущиеся руки и превращая свою жизнь в одно долгое раскаянье и мольбу о прощении. В те дни она была способна поверить, что Бог забрал Антонио потому, что в своем пророческом предвидении знал – когда-нибудь она обманет ожидания отца, – и замыслил первое как наказание, предвидя второе как ее грех. Дросула сбилась со счета, сколько раз им с Антонией приходилось идти на кладбище и силой уводить Пелагию, измученную мольбами, с трясущимися руками и не разгибающимися в коленях ногами.

Однажды Антония и Дросула поняли, что больше этого не вынесут; их сочувствие постепенно и незаметно превратилось в злобное раздражение, и старуха с девочкой задумали привести Пелагию в чувство.

– Беда в том, – сказала Дросула, – что она потеряла одного человека, которого любила во время войны, а тут еще эта смерть – и все полилось через край.

– Тот призрак, о котором она все время говорит?

– Да. Его звали Корелли, музыкант.

– Как ты думаешь, она его на самом деле видит или, по-твоему, она тронулась?

– Раньше-то она была нормальной. С привидениями такая штука – они являются кому захотят, а другие их не видят. Это из-за дедушкиной смерти у нее шарики заскочили.

Девочка вздрогнула.

– Бедный дедушка.

– Думаю пойти посоветоваться со священником, – сказала Дросула.

– Так он тоже сумасшедший, с самого землетрясения. А что, если мы оденемся, как дедушкино привидение, придем к ней и скажем, что она не виновата?

Дросула наморщила лоб.

– Мысль неплохая, но она же не дура, хоть и сумасшедшая. Не так-то просто, знаешь ли, выдать себя за привидение. Я слишком высокая, а ты слишком маленькая, и мы не умеем разговаривать, как он. Ну, всеми этими словами, которые растянутся на три листа, если их записать, и фразами, что целую книжку займут от начала до конца; и не забывай, всё может обернуться еще хуже.

– Может, просто привяжем ее к кровати и отлупим?

Дросула с сожалением вздохнула, представив такую приятную сцену, и подумала: получится ли? В старые времена, когда она еще ребенком жила в Турции, они излечивали помешанных, лупя их до тех пор, пока те не начинали бояться своего помешательства. Тогда это, в общем-то, хорошо получалось, но кто ж знает, насколько изменилась человеческая природа за последнее время. Она подозревала, что, во всяком случае, в безумии Пелагии было какое-то потаканье своим желаниям, точно ей нравилось, ничего не замечая вокруг, бередить душевную рану, и та могла воспринять избиение как вполне заслуженное наказание, а не как средство устрашения. Дросула подержала девочкины руки в своих, поцеловала ее в маковку, и глаза у нее прояснились.

– У меня появилась мысль, – сказала она.

В соответствии с этим на следующее утро Антония объявила за завтраком:

– Мне дедушка сегодня ночью приснился.

– Надо же! – сказала Дросула. – И мне тоже.

Они взглянули на Пелагию, ожидая какой-нибудь реакции, но та лишь продолжала крошить кусочек хлеба.

– Он сказал мне так: я рад, что умер, – сообщила Антония, – потому что теперь могу быть с маминой мамой.

– Мне он такого не говорил, – ответила Дросула, и тогда Пелагия спросила:

– Почему вы разговариваете так, словно меня здесь нет?

– Потому что тебя и нет, – жестко заметила Дросула. – Тебя уже давно здесь нет.

– А что тогда он тебе сказал? – допытывалась Антония.

– Он сказал мне, что хочет, чтобы мама написала «Историю Кефалонии», которую завалило в землетрясение. Закончить ее вместо него. Он сказал: знать, что она пропала, – так никакого удовольствия быть покойником.

Пелагия подозрительно разглядывала их, но те по-прежнему не обращали на нее внимания. Антония открывала для себя, что играть этот спектакль – ужасно занятно.

– Я и не знала, что он писал «Историю».

– О да, и это для него было еще важнее, чем быть доктором.

Антония повернулась к Пелагии и простодушно спросила:

– Так, значит, ты ее напишешь?

– Что толку ее спрашивать? – сказала Дросула. – Она слишком далеко ушла.

– Я здесь, – возразила Пелагия.

– Поздравляю с возвращением! – саркастически проговорила Дросула.

Пелагия сходила на кладбище и подлила в лампадку свежего масла. Она стояла, глядя на надпись («Любимому отцу и дедушке, верному мужу, другу бедных, целителю всего живущего, безгранично ученому и мужественному»), и ей пришло в голову, что на самом деле есть способ сохранить живым его пламя, даже если весь этот вздор про сны – глупая чепуха. Она отправилась в Аргостоли, подъехав на задке запряженной мулом повозки, и вернулась с ручками и толстой пачкой бумаги.